Каприз Олмэйра - Джозеф Конрад

— И ты видела, как она уехала? — раздался над ее головой хриплый голос Олмэйра.

— Да ведь я же сказала тебе! — рыдала она, тихонько пытаясь высвободить свое плечо из сжимавших его рук. — Я видела, как старая ведьма оттолкнула челнок. Я спряталась в траве и слышала каждое слово. Та, которую мы называли «белой мэм», хотела вернуться домой, взглянуть тебе в лицо, но старуха запретила ей это и…

Она упала еще ниже, на локоть, изогнувшись под давлением тяжелой руки, и подняла к нему лицо со злобно горящими глазами.

— И та послушалась, — закричала она, не то смеясь, не то плача от боли. — Пусти меня, туан! За что ты сердишься на меня? Торопись, или будет поздно отомстить обманщице!

Олмэйр заставил ее подняться на ноги и близко пригнулся к ее лицу; она же отбивалась от него и отворачивалась от его дикого взгляда.

— Кто послал тебя мучить меня? — спросил он с бешенством. — Я не верю тебе. Ты лжешь.

Он внезапно напряг руку и отшвырнул Тамину через веранду к двери. Тамина упала и лежала на полу неподвижно и безгласно, словно жизнь ее осталась у него в руках.

— О Найна! — прошептал Олмэйр. В голосе его укоризна и любовь как бы сливались, переходили в нежность, полную муки, — О Найна! Я не верю!

Легкий ветерок потянул с реки, пробежал по двору, волной колыхнул траву и, ворвавшись на веранду, с бесконечной нежностью и лаской овеял чело Олмэйра своим прохладным дыханием. Занавеска в дверях женской комнаты взвилась и через мгновение опять повисла с жуткой безжизненностью. Он вперил взор в колышущуюся ткань.

— Найна! — закричал Олмэйр, — Где ты, Найна?

Ветерок порхнул из дома трепетным вздохом — и все стихло.

Олмэйр закрыл лицо руками, словно силился отогнать ужасное видение. Когда же, услышав легкий шелест, он снова открыл его, черной груды у двери уже не было — она исчезла.

ГЛАВА XI

Лунный свет озарял засеянное рисом четырехугольное пространство и освещал гладкую, ровную пелену молодых всходов. Маленький сторожевой шалашик на высоких столбах, куча хвороста рядом с ним, тлеющие остатки костра и растянувшийся около них человек — все это казалось таким крошечным посреди этого незатененного пространства, таким расплывчатым в бледно-зеленом сиянии, отражаемом землей. При этом обманчивом освещении старые лесные деревья, окаймлявшие поляну с трех сторон, связанные между собой сетью спутанных ползучих растений, взирали на юную жизнь, подымавшуюся у их ног, с мрачной покорностью великанов, потерявших веру в свою силу. Безжалостные ползучие растения, похожие на канаты, обвивали могучие стволы, перекидывались с дерева на дерево, свисали колючими фестонами с нижних ветвей и, вытягивая вверх тонкие щупальца к самым тонким веточкам, несли смерть своим жертвам в молчаливом и буйном восторге разрушения.

Вдоль четвертой стороны поляны, выгибавшейся параллельно рукаву Пантэя, по которому только и можно было добраться до нее, шла сплошная черная полоса молодых деревьев, кустарников и густой молодой поросли, в одном только месте прерывавшаяся узкой просекой. Тут начиналась такая же узкая тропинка, ведшая от берега к шалашу, выстроенному ночными сторожами на то время, когда придет пора охранять молодые всходы от нашествий кабанов. Тропинка оканчивалась круглой площадкой у подножия столбов, поддерживавших шалаши. Площадка была усыпана золой и обуглившимися головешками. Посреди этой площадки, близ тускло мерцающего костра, лежал Дэйн.

Он нетерпеливо вздохнул и повернулся на другой бок. Подложив согнутую руку под голову, он тихо улегся лицом к догорающему огню. Раскаленные уголья отбрасывали кружок красноватого сияния, отражались в его широко раскрытых глазах, а при каждом его вздохе мелкий белый пепел — остаток от прежних костров — взвивался легким облачком перед его раскрытыми губами и улетал от теплых углей вверх — в потоки лунного света, озарявшие участок Буланджи. Тело Дэйна было измучено трудами и усилиями последних дней, а душа еще более истерзана напряженным, одиноким ожиданием решения своей участи. Никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным. Он слышал пушечный выстрел с катера, знал, что жизнь его находится в ненадежных руках и что враги его близко. В течение всего этого медленно тянувшегося дня он бродил по опушке леса или прятался в кустах вдоль потока, высматривая, не появится ли какой-нибудь признак опасности. Он не боялся смерти, но страстно желал жить, потому что жизнь для него заключалась в Найне. Она обещала прийти к нему, последовать за ним, разделить с ним его опасности и его величие. Рука об руку с ней, он не боялся опасностей; но без нее в жизни для него не могло быть ни радости, ни красоты. Съежившись в своем укромном тенистом тайнике, он закрывал глаза, пытаясь вызвать в своем воображении полный грации и обаяния белоснежный образ, олицетворявший для него начало и конец жизни. Зажмурив глаза, стиснув зубы, он неимоверным усилием страстной воли пытался удержать это упоительное видение. Напрасно! Образ Найны померк и скрылся, а на сердце ему тяжелым гнетом легло другое видение — видение вооруженных людей, свирепых лиц, сверкающего оружия; ему чудился гул возбужденных, торжествующих голосов в ту минуту, как они найдут его в его убежище. Испуганный яркостью своего видения, он открыл глаза, выбежал на свет и снова принялся бесцельно бродить вокруг поляны. Проходя усталым шагом по опушке леса, он по временам вглядывался в мрачную тень, манящую своей обманчивой свежестью, пугающую своей беспросветной мглой, в которой погребены были бесчисленные поколения гниющих деревьев и в которой их потомки стояли в своей темной листве, как в траурных одеждах, огромные, беспомощные, в ожидании своей очереди. Только одни паразиты, казалось, и жили там, извилистыми путями прорываясь ввысь, к свету и солнцу, питаясь соками умерших и умирающих, увенчивая свои жертвы розовыми и голубыми цветами, сверкавшими в чаще ветвей нелепо и жестоко, точно насмешливая и пронзительная нота в торжественной гармонии обреченных деревьев.

Дэйн подошел к месту, где сеть лиан была прорвана и втоп тана в землю, так что образовался свод, под которым как будто начиналась тропинка. Он подумал, что тут легко было бы ук рыться человеку. Он нагнулся, чтобы заглянуть под свод, и ус лышал сердитое хрюканье. Выводок кабанов, шумно ломая сучья, бросился в чащу. Кислый запах сырой земли и гниющих листьев перехватил ему горло, и он отшатнулся назад с испуган ным лицом, точно его коснулось дыхание смерти. Самый воздух там, внутри, казался мертвым, тяжелым, застоявшимся, отрав ленным многовековым разложением. Он поплелся дальше, спотыкаясь на ходу, подгоняемый нервным беспокойством, вызывавшим в нем чувство усталости, но в то же время возбуждав шим в нем отвращение к самой даже мысли о неподвижности и покое. Разве он дикарь, чтобы прятаться в лесах? Ведь, может быть, его застигнет смерть там, во мраке, где нельзя даже вздохнуть свободно? Нет, он будет поджидать своих врагов в ярком сиянии солнца, где ему видно небо и где ветер дышит ему в лицо. Он знал, как должен умирать малайский вождь. Им овладело мрачное и отчаянное исступление, эта наследственная особенность его расы. Он устремил дикий взгляд через поляну на просеку в прибрежных кустах. Они придут оттуда. Он уже видел их в своем воображении. Он видел бородатые лица и белые кителя офицеров, игру света на винтовках, взятых на прицел. Но что значит мужество самого доблестного воина против огнестрельного оружия в руках раба? Он выйдет к ним навстречу улыбаясь, с протянутыми в знак покорности руками, покуда не подойдет к ним вплотную. Он будет говорить миролюбивые слова, а тем временем подходить все ближе к ним — еще, еще ближе — так близко, что они смогут прикоснуться к нему руками, протянуть их, чтобы завладеть им. Тут-то и наступит для него время, — он испустит громкий клич, одним прыжком очутится в их толпе с обнаженным крисом в руках и начнет убивать, убивать, убивать, пока не падет наконец под крики своих врагов, насытив взор свой потоками их горячей крови.

Увлеченный собственным своим возбуждением, он выхватил крис из-под саронга, собрался с духом, бросился вперед, ударил по пустому воздуху — и ничком повалился на землю. Он лежал, ошеломленный, усталый после этого дикого взрыва энергии, и думал, что если ему и суждена такая славная кончина, то она постигнет его раньше, чем он увидится с Найной. Да оно и лучше так. Он чувствовал, что после свидания с ней гибель показалась бы ему чересчур ужасной. Ему, потомку раджей и завоевателей, с ужасом пришлось усомниться в собственной храбрости. Жажда жизни вызывала в нем теперь мучительные угрызения совести. Он не мог пошевелить ни одним членом. Он потерял веру в себя, и в нем ничего не оставалось из того, что составляет истинного мужчину. Оставалось одно только страдание, ибо так уже предопределено свыше, что оно не покидает тела человека до последнего вздоха. И еще оставался страх. Ему дано было смутно прозреть всю глубину своей страстной любви, познать ее мощь и ее слабость. И ему стало страшно.