Осажденный город - Кларисе Лиспектор

Невозможная любовь пронзила ее как радость — ее, что принадлежала мужчине, как принадлежала вещам, — и ранила в самый ствол ее биологического вида, такую вот, недвижно стоящую, радостную, цельную… Чувствующую под кожей крупные вены лошади. И Лукас, обернувшись, чтоб взглянуть на нее, увидел ее недвижной, одинокой, в ее конской стати. Они встретились наконец.

На следующее утро Лукресия Коррейя заперла дом и по настланным доскам спустилась к мокрому берегу. Птицы в быстром полете носились над водой. Сладковатый запах тины исходил от шлюпа. И столько людей на свету, сидящих со своей поклажей.

Ветер ударял в волоса, земля, еще далекая, не виднелась. Один старик вдруг сплюнул на пол, в светлое пятно, что искрилось на палубе, — и все взглянули на светлое пятно, воздушные, освещенные. Лукресия боялась открыть глаза — день устремлялся в них, как в два слепых озера. Она сидела на носу шлюпа со свертками на коленях.

11. ПЕРВЫЕ БЕГЛЕЦЫ

Персей укрылся от дождя в зале ожидания, поставив чемодан на скамью. Накануне он состриг свои длинные волосы. Лицо стало обнаженней, и уши словно отделились от головы; осунувшиеся черты придавали ему вид постоянной слабости и, несмотря на это, спокойствия.

Внешность его сильно изменилась с тех времен, когда он встречался с Лукресией. Он сильно похудел и был не так красив. Появилась в нем какая-то особая кротость, которая выходила за пределы кротости; в плаще, небрежно накинутом на плечи, он казался чужеземцем, только что появившимся в городе.

Шел сильный дождь. Капли его на рельсах, еще пустынных, обретали скрытый смысл, к какому и он тоже, казалось, был как-то причастен.

Поскольку торопиться было некуда, он включил радио, откуда сразу же раздался треск, отразивший далекую грозу, — слышалась, однако, слабая музыка через разряды молний. Персей слушал стоя, без мечтаний и без того, что называют погружением в мелодию.

Музыкальная фраза, во всем ее благородстве, виделась ему так же просто, как прибор, из которого она лилась. Он ловил напряжение звука, напрягая собственную волю, и ему было приятно от борьбы этих двух напряжений. Когда его спрашивали, любит ли он музыку, он улыбался и говорил, что любит, но не понимает: что скрип двери, что музыка — для него все одно.

Радиотреск продолжался. Персей слушал с усиленным терпением, разглаживая толстую бумагу на тумбочке. Если б он жил в свою эпоху, возникло бы искушение поверить, что музыка заставляет его страдать. Но этот незаметный человек не испытал настоящих влияний и не оставлял ни на чем печати своей личности.

Возможно, он терял мало-помалу свою эпоху, и подобная свобода выносила его далеко за пределы того, что он свершил бы в плену своего времени. Но он, казалось, приводил все в тихое соответствие. Если он не понимал темных нот, то сопровождал их некоторой долей своей загадки, которая вливалась в чистоту таинства. Когда музыка смолкла, он выключил радио. Капли падали с желоба, и кувшин, подставленный начальником станции, наполнялся водою.

Персей отдыхал, продолжая стоять. Он был усталый и спокойный. Две едва заметные черточки у рта предсказывали будущие морщины. Поскольку он не принадлежал именно своей эпохе, что доставляло ему страдание, и не обладал культурой, откуда черпать чувства, — он продолжал стоять, гладя толстое стекло, с этими двумя морщинками, проступающими на лице, неуязвимый, задумчивый, немного утомленный.

Не будучи отцом, он уже не был и сыном. Он находился в точке сияющей и нейтральной. И эту реальность он не подарил бы никому. Никакой женщине в особенности. Как никогда не отдал бы своей гармонии или формы своего тела. Он мог успокоить. Но свой, особый покой он никому бы не передал.

Колокол на станции пробил отход поезда. Персей вошел в вагон, поместил чемодан на скамью. Когда поезд тронулся, он радостно вздрогнул и оглянулся по сторонам.

Вскоре они покинули пределы города и вышли в открытое поле. Дождь продолжался, промокшая земля казалась печальной под темными этими деревьями. Под сонный шум колес и сырого ветра поезд двигался мирно в этот поздний вечер. Персей выпил два бокала портвейна, чтоб не простудиться, ибо был по-прежнему внимателен к своему здоровью. От внутреннего согревания он чувствовал себя далее слишком хорошо, почти беспокойно. И прилагал свое недомогание к вещам конкретным: смотрел на каждый предмет в вагоне, с удовольствием придавая ему мрачный колорит.

У калсдого человека в вагоне лицо было такое выразительное в неверном вечернем свете. «Лицо, как имя», — подумал он с радостной растерянностью. Его мысль была только ритм колес. И форму он мог найти только для мысли обыкновенной и далее не мысли — вещи: лицо — одна вещь, тело — другая, вино, разлившееся по телу, — третья. Так он чувствовал себя уверенно, здесь, в поезде, с плащом на плечах.

Загляделся на девушку весьма обычного вида, с длинными косами. «Похожа на цветок», — подумал с волнением. У нее были круглые глаза. И пустые, потому что она ехала одна. Не поймешь, веселые, задумчивые или внимательные — глаза как часть материи, можно даже усомниться, видят ли. И тем не менее дрожат веки в ясиденьких ресницах и мягко глотают окружающий воздух.

Внезапно Персей влюбился в эти глаза, с упорством и радостью. Они помещались над крупным и сопящим носом: девушка была простужена и дышала с трудом, приоткрыв толстые губы. Все лицо было на виду — цветок, чтоб взять и сорвать. Ему даже захотелось сделать это.

Эта тяжелая голова так хорошо уместилась бы в ладонях, так хорошо увиделась бы в упор, с ненужным порывом — чтоб сразу же начать думать о другом, чувствуя эту тяжесть между ладонями, потому что невозможно сосредоточиться на этом лице-бутоне.

Он подумал, как, верно, трудно будет узнать ее — ведь она начнет лгать, едва дотронешься, замкнется в тысяче лжей и выдумок, сделается «интересной», расскалсет, сколько у нее поклонников, как семья хорошо устроена, а она сама, слава Богу, на здоровье не жалуется, и даже, что она еще девушка, — Персей усмехнулся, вообразив, до какой черты дойдет его опыт, как он притворится, будто верит, целуя ее, пока она так врет, — что было б очень неприлично и очень мило.

А пока что девушка обогнала его в подобных мыслях: она, верно, думала быстрее и, даже не изменив выражения своего непорочного лица, стала вдруг привлекательной: Персей отвел взгляд.

Ему казалось постыдным привлекать к себе внимание. И однако с ним это случалось всегда. Его спокойная незначительность заставляла людей подымать глаза и глядеть на него с пытливостью, к которой редко прибавлялась дерзость. Это смущало его.

Но в большинстве случаев его замечали бессознательно, как замечают свет дня. Вот и сейчас молчаливая пара только быстро взглянула на него, вне времени, словно он был единственным пассажиром. У румяной женщины было подвижное лицо и маленькие глаза. Мужчина был худ и застенчив, с зеленоватым отсветом бритого подбородка, с зелеными глазами, со смуглыми руками красивой формы.

— Как на волах…

Поезд лениво тащился сквозь дождь.

— Как на волах, Альфредо, — сказала женщина сдавленным голосом.

Персей посмотрел на пыльный пол в углу и потом на чемодан сеньоры в черном и почувствовал, словно самый толстый сосуд разорвался у него в сердце, такое внезапное, страстное сочувствие охватило его.

«Люди вокруг», — подумал он со стыдом и болью. В полях бродили мокрые от росы коровы, теплые, ленивые. Люди кругом, сказал он сам себе. Новое чувство рождалось в нем, он становился мужчиной. И эта жизнь, наверно, будет более тайная.

С сознаньем мужчины он захотел взглянуть на мир и увидел поля под дождем, шаткие ступени какого-то дома. Люди в поезде были сонные, дым успокаивал. Он смотрел на все с невинностью, силой и властью.

Сеньора в черном курила, рассматривая его накрашенными глазами. Персей недолюбливал женщин, от которых ничто не ускользало. Но ощущал теплоту в душе, заметив, что надушенная и опытная женщина наблюдает за ним. Этот пристальный взгляд обещал ему что-то и смущал его. Слишком дерзок? Да нет…

В эту минуту женщина в черном думала, пуская клубы дыма: «Вот вдруг мужчина… неожиданно…» Это восхищало ее. Но для нее было слишком поздно. «Вот вдруг мужчина», — угадала она и, погасив сигарету, отправила свое открытие, как вызов, — через расстояние, что все росло, — как скорбный вызов человеку, который во время их короткой разлуки не знает, верно, куда себя девать…

Персей тем временем не смотрел на нее, стараясь теперь разглядеть тьму сквозь стекло вагона. Ни одна женщина не получит жар его души, который он, быть может, когда-нибудь отдаст другу. Он забыл о женщине в черном и всматривался в ночь сквозь стекло вагона — недвижный, большой, молчаливый, в непроницаемом плаще. Но сила его не была слепая. Быть мужчиной — это путь через тайну.