Корень мандрагоры - Евгений Немец

Красный говорил обо мне с теплотой и трепетом, соизмеримым с поклонением древних греков своим героями античности:

— Смотрите на этого воина и учитесь, салаги. Он в одиночку уделал пятерых здоровых дембелей табуретом и голыми руками. Ну а остальных… десять уже мы положили.

При этом он заглядывал мне в глаза, и сквозь пятачки его глазенок светилась сама любовь. Я улыбался ему и, следя за реакцией, отвечал:

— Разве десять? — В его взгляде появлялся легкий испуг, а я думал, что к концу службы количество поверженных врагов вырастет до пары взводов. — Вроде их было больше, да?

Красный улыбался еще шире и, дружески прижимая меня к груди, тащил дальше вдоль строя. И правильно, кому есть дело до того, что в ту «прославленную» битву Красный находился в наряде и, пока я с товарищами по роте махали руками и ногами, бегал искать сигареты или чай? Потому что в ту самую ночь именно он стоял «на тумбочке», и именно его отослал ефрейтор Дыров подальше от дежурного телефона. Кому нужна правда, цена которой ржавая копейка, когда есть пудовая ложь, блестящая, что твой золотой самородок?

— Гвоздь у нас парень крепкий, как гвоздь! — заявлял Красный, радуясь удачной метафоре, и счастливый, что я оставил его маленькое вранье без внимания, добавлял многозначительно: — И умный. Толстые книжки читает…

«Черепов» к нам «кинули» спустя год службы. Второй взвод отправили за сотню километров на одну из баз, так что свободного места прибавилось, и начальство решило сформировать четвертый взвод. Чиж и Красный «принимали» молодежь. Красавцы! У обоих бляхи ремней в районе паха, воротники нараспашку, фуражки на затылке, демонстрируя свежеобритой молодежи наличие отросших засаленных чубов. Губы снисходительно скривлены, в глазах чувство превосходства и готовность сию минуту подавить малейшее проявление гордости, потому как гордость «черепа» — это явное неуважение к «годку». Ефрейторы Дыровы, из праха восставшие, — ну точная копия! Сейчас дадут «черепам» обжиться, и начнется беготня за чаем и сигаретами, стирание носков и короткие тумаки за нерасторопность. Смрадная пена, вываренная из ила человеческих душ, уже давно стала панцирем, отгородившим остатки человечности от внешнего мира. Мораль — колючая проволока вокруг храма свободы. Год назад, обретшие независимость и неуязвимость, они не способны были понять, что истинная свобода не в физической силе, не в крепких кулаках и даже не в стойкости духа, которая позволяет смеяться боли в лицо и игнорировать страх, она — по ту сторону морали. Но если тогда они не были готовы осознать это, то теперь это понимание стало для них вообще невозможным: мои сослуживцы превратились в рабов своих обезьян. И не испытывали по этому поводу никакого сожаления.

Я ощущал грусть, глядя, как товарищи по службе превращаются в то, против чего когда-то восстали. Трансформация ягненка в тираннозавра завершалась, с сухим треском валились деревья здравого смысла под тяжелым топором человеческой глупости, и апогей этого чудовищного преображения не заставил себя долго ждать.

Армия — среда интернациональная. Русские, дагестанцы, узбеки, таджики — кого только нет. Кто-то шустрый и юркий, как белка, а кто-то неповоротливый и вялый на мысль, как медведь коала. Вновь прибывшая молодежь тоже представляла собой разношерстную компанию, большую часть которой представляли братские восточные народы.

Красный стоял в центральном проходе, уперев руки в бока, а взгляд — в молодого защитника отечества. Защитник отечества был узбеком, или киргизом, или бог его знает кем еще, и очевидно, в районный военкомат прибыл из далекого аула, потому что смотрел на старшего сержанта Красного глазами существа, по-русски не разговаривающего. Красный не любил, когда подчиненные не выполняют его приказы, Красный начинал злиться. Юный узбек проблеял какие-то тихие и невразумительные звуки. Надо сказать, что парнишка и сам выглядел так же, как его речь, — какой-то он был вялый и хлипкий и весь прямо трясся под давлением сержантского авторитета, словно кленовый лист на октябрьском ветру. Сероватая кожа, влажные глаза, резкие угловатые движения — болезненного вида юноша, одним словом.

— Я тебе что сказал! — прорычал Красный, но в ответ получил все тот же всхлип на невразумительном диалекте.

Вообще, юные представители восточных республик часто прибегали к такой вот «восточной мудрости» — делали вид, что русского языка не понимают. Наверное, их родители так наставляют, провожая свои чада на армейскую службу. Возможно, умудренные опытом отцы надеются, что без знания официального языка России их сыновьям в армии жить будет легче. В любом случае толку от этого мало. Потому что в своем лаконизме армия и вовсе может обойтись без слов, если ей быстро и качественно требуется донести до кого-то информацию. Пару тычков в болевые точки — и нужные данные уже оседают в центральном процессоре.

Лицо Красного стало пунцовым.

— Восемь! — предупредил он и коротко ударил бойца в грудь. Почему именно «восемь», уже никто не помнил, да это никого и не интересовало. Достаточно было знать, что реципиент, принявший сообщение в виде этого магического числа, незамедлительно получит кулаком в грудь. То есть тут работал механизм вколачивания информации в центральную нервную систему: «восемь» — удар в грудь — боец уяснил, что от него требуется. Обычная практика. К тому же достаточно эффективная.

Только в этот раз логическая цепь на последнем колене сломалась и привела к совершенно непредсказуемым результатам.

Старший сержант Красный наградил молодого бойца коротким ударом в грудную клетку, а у пацана вдруг подкосились ноги, он рухнул на пол и закатил глаза. Через пару секунд ладони парнишки начали мелко трястись и изо рта пошла розовая пена. А вокруг стояло полроты солдат, молча смотревших, как умирает человек.

Лицо Красного вмиг посерело. Оно выражало растерянность и испуг и еще слабую надежду, что этот кошмар ему просто мерещится. Красный упал на четвереньки и принялся делать искусственное дыхание. Делал неумело, да и откуда бы ему иметь такую практику.

— Дневальный, звони в госпиталь! — заорал я, чтобы вывести его из оцепенения.

— Гвоздь, — взмолился Красный, повернув ко мне перепачканное кровью лицо. — Что делать?

Я подошел и присел на корточки возле них. Пена все еще шла, но пальцы уже не дрожали. Я потрогал артерию на шее, пульс не прощупывался.

— Трудно сказать, — честно сознался я и посмотрел Красному в глаза. — Мне еще не доводилось убивать людей. Опыта нет разруливать такое. Будем надеяться, что врачи помогут.