Общая тетрадь - Татьяна Москвина

Хочется реабилитировать подлинно плохое, необходимое для различения хорошего, воздать должное его труженикам и мученикам – и оградить эту святую и невинную область от разбоя и бандитизма, с одной стороны, и отсутствия факта искусства, с другой. Надо заслужить право называться почетным именем плохого произведения. На плохое, по-настоящему, честно и творчески плохое, надо потратиться и расстараться. И нечего стесняться. Да, плохо. Ходи орлом. Ты в своем праве. Исполняешь нелегкое возложенное на тебя бремя. Не утверждай только за ради Божьей Матери, что это хорошо.

Где сейчас можно найти истинно плохое пение? Только в прославленной, крепкой оперной труппе. Любители плохого пения могут отыскать его в Мариинском или в Большом. Но, к примеру, не на эстраде, потому что там никто не поет, понимаете? Люди открывают рот под фонограмму. Нет самого факта пения. Плохие песни иногда пишет Раймонд Паулс. Но не Игорь Крутой. Борис Гребенщиков, возможно, в кризисе. Но сама идея кризиса чужда певцу Юлиану! Плохие спектакли ставит порою Роман Виктюк. Но никак не Галина Волчек…

Возьмем те же «Песни моря» – что плохого они мне сделали, спрашивается? Я задумалась, затомилась, поняла, что фильм, не поддающийся повторному просмотру, не является хорошим, стала сравнивать, читать, подмечать, анализировать. Я сварила подаренный мне плохой шоколад, нашла ему применение. Плохое искусство то смешит, то наводит на цепь размышлений (неудачно? несовершенно? что именно? почему? где?). Отсутствие искусства или разбой (психологическая или идеологическая агрессия в мнимых формах искусства) не смешит и не вызывает размышлений. Оно занимается другими делами. В основном истреблением света или его замещением.

В детстве я часто ходила в Ленинградский ТЮЗ. К началу семидесятых там была собрана весьма приличная труппа, одних «первых сюжетов» было не меньше десяти. И был актер по фамилии, скажем, Моркович. Этот Моркович, анемичный, с неважной дикцией, без настоящего темперамента, без явного обаяния, неграциозный, скучный, получал, однако, небольшие роли, прилежно и отменно скучно их играл, не получал ни единого доброго слова от рецензентов (разве упоминая персонаж, скажут в скобках: Л. Моркович, и все, глухо, как в могиле). И мы, юные фаны святого искусства, восхищаясь талантами прочих, всё смеялись над несчастным Морковичем. Не было у нас хуже ругательства, чем Моркович. А он шел на сцену, играл там, где блистали другие, пил свою горькую чашу Бытия и был честным, замечательным, маленьким, безвестным плохим актером. И когда я смотрю на самодовольные фикции, получающие нынче призы и награды, на раздутых пошляков, которые и знать не знают, «что такое хорошо и что такое плохо», ибо к отцу крошка не пришел и ничего не спросил, я думаю: милый, далекий, славный Моркович! Мир праху твоему, обломок «плохого шоколада»! О если бы всегда плохое принимало столь невинный, столь скромный, столь трогательный облик! Если бы оно было тихим и грустным, как хорошо воспитанная дурнушка!

Разве я стала бы критиком. Я бы пошла в плохие поэты. Это же – чистое счастье.

Как вовремя подаренный плохой шоколад.

Январь 2000

Демон Москва

Фильм «Москва» снимался долго и с превеликими трудностями, сопровождающими всякое движение авторского кинематографа в России. Тем не менее Александр Зельдович проявил «длинную волю» и сумел объединить в цельном художественном высказывании видных своих современников – писателя Владимира Сорокина, художника Юрия Харикова, композитора Леонида Десятникова и других – для создания осмысленного и пронзительного, хотя и весьма тоскливого, образа «Москвы».

Это не реальная Москва, котел народов, набитый людишками и страстишками. Всякая столица есть хамелеон, матрешка, слойка из многоразличных миров, и Москва нового фильма Зельдовича – Москва мистическая, инфернальная, демоническая. В недавнем романе Анатолия Кима «Онлирия», живописующем, в частности, быт демонов в начале конца времени, фигурирует демон по имени Москва. Это довольно крупный сумрачный демон вроде бы сероватого цвета. Он отдыхает от управления своим городом, лежа на крышах высоток, а иногда навещает приятеля, лиловатого демона Нью-Йорк. Вот если поверить в существование «демона Москва», то жизнь в красочном и вымороченном мире, который он создал, убедительно изображена коллективом высокоодаренных кинематографистов. Автор сценария Сорокин (соавтором является режиссер) весьма искушен в теме демонического – даже, кажется, только в ней и искушен. То, как дух лжи и разложения пользуется культурой, красотой и женственностью, обращая саму материю реальности в гнилую мнимость, он описывал неоднократно. Сценарий «Москвы» поверяет алгеброй гармонию – три героя, три героини, три коитуса, одно убийство, одно самоубийство. Мотивы «Трех сестер» Чехова (героини Чехова, мечтавшие попасть в Москву, наконец, век спустя, попали в свою мечту) провоцируют культурную память с грустным результатом – чеховские герои жили в мире, где свет убывал, но еще был различим или хоть памятен, сорокинские герои живут в окончательно демонизированном мире.

Пожалуй, это та же Москва, что показал нам Алексей Герман в «Хрусталев, машину!» – царство беспросветного ужаса. Только тогда, в 1953 году, городом правил туповатый тоталитарный бес, вояка и грубиян. Нынешний ирреальный правитель Москвы, игрок и пижон, вовсе не чужд прекрасного. Не знаю, чем занимались в XX веке наши ангелы, но наши демоны трудились не покладая крыльев и когтей, обставляя свои владения.

В основном здесь царит ночь-ночь, расцвеченная всеми красками искусственных огней. Если день – то серый, сумрачный, только один раз слабый луч солнца упадет на угрюмое лицо психиатра Марка (Виктор Гвоздицкий) и тут же скроется. Нет ни детей, ни животных. Пустынно, зябко. Природа зависла где-то между сентябрем и ноябрем в печали подробного умирания. Но «демон Москва» безразличен к природе, он создает свой искусственный мир с помощью краденых форм красоты, собственный разноцветный и нарядный «ад для неверующих». Метод художника Юрия Харикова в этом фильме я бы назвала «инфернальным китчем». Это какая-то квинтэссенция ядовитой, приторной, нахальной, поддельной «красоты», прущей на нас с рекламных плакатов, из клипов, журналов, упаковок, красоты воинственной, жуткой, дразнящей. Сия демоническая красота существует вне естества, вне чувства, в игре сочиненных форм, где, казалось бы, нет изъяна. Все безупречно и вместе с тем отвратительно, как великолепные платья сестры Маши (Ингеборга Дапкунайте), хищной сомнамбулы. В одном эпизоде фильма, во время разборки на продуктовом складе, персонажи швыряют друг в друга упаковками еды, один падает, заваленный шинкованной морковью, майонезом, политый кетчупом, – выходит совсем не смешно, а жутко, такой получается человек под гарниром. В этой Москве у людей нет своей воли, они пленники демонов, марионетки злых проказ, они сами – пища рока.

Крепкий бизнесмен Майк (его играет отличный артист Александр Балуев) занят делом, все строит, все роет очередные котлованы, возрождает русский балет, собирается жениться. У Балуева благородная лепка лица, большие светлые глаза, на мужчину приятно смотреть. Замечательным образом в персонаже соединены характерные черты наших хозяев жизни – новорусское жлобство с советской сиротливостью. В каждом нынешнем самоуверенном пыжике сидит бедный ребенок, который в свое время не наелся и не наигрался. Трагическую наивность Майка «демон Москва» оценит по достоинству и наградит его пышной оперной гибелью – во время собственной свадьбы, преданный и другом и невестой, он падет, окровавленный, с букетами белых роз, прямо под ноги возрожденных им балерин. А его гадкий друг, обокрав Майка, женится сразу на двух сестрах – и на умной Маше, и на безумной Ольге.

Ольга (Татьяна Друбич) – нерв и душа фильма – трогательная Офелия, Спящая царевна с зачарованным неподвижным личиком скорбной юродивой, воплощает судьбу Психеи в тенетах бездушного мира. В ночном баре, который содержит ее неунывающая мамаша, бывшая модная девочка 70-х (трагикомическая Наталья Коляканова), безумица (надрывным голосом Ольги Дзусовой) исполняет советские песни, которые в транскрипции Леонида Десятникова обращены в изысканный вопль живой души в плену мрака. С элегантной учтивостью врожденного стоицизма Десятников сервирует собственное отчаяние на серебре дорогой и сложной философской игры с музыкой. «И нет мне ответа, Скрипит лишь доска, И в сердце поэта вползает тоска», – писал не чуждый композитору поэт Николай Олейников. Как и у Олейникова, настоящая тоска настоящего поэта рассыпана у Десятникова сотнями уловок, пересмешек, цитат, иронических блесток и дружеских шаржей. Особенную силу для слушателя имеют, конечно, вокальные номера. «Заветный камень» Бориса Мокроусова, «Враги сожгли родную хату» Матвея Блантера и «Колхозная песнь о Москве» Федора Маслова своим минорным запределом уводят нас в какой-то загробный музыкальный мир, где у ледяных озер души песен стенают о своей оставленности…