"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

— Головка, — сказала шаманка, и обернула руки тонкой оленьей кожей. «Давай, работай!», — приказала она девушке. Федосья напряглась, и, выдохнув, увидела темные, мокрые волосы.

«Еще!», — шаманка села напротив нее и резко похлопала ее по щекам. «Еще давай!».

Она вдруг нахмурилась, и, вынув руку, осторожно стала снимать что-то с шеи ребенка.

Пошептав, старуха сказала: «Теперь быстро надо». Девушка напряглась еще раз, и дитя выскользнуло в руки шаманки.

Она очистила ему рот пальцем, и, наклонившись, стала вдыхать туда воздух. «Господи», — подумала девушка, — пожалуйста, Господи». Это был мальчик — большой, темноволосый, с синеватым, безжизненным тельцем.

— Нет, — шаманка выпрямилась. — Поздно. Он уже там, — старуха кивнула на живот Федосьи, — умер.

Девушка зарычала, и, оттолкнув шаманку, сама прижалась к холодным, маленьким губам.

Она дышала, забыв о времени, и очнулась только тогда, когда шаманка резко встряхнула ее за плечо.

— Женское место сейчас выйдет, — сказала старуха, усадив Федосью на корточки. — А потом уноси его отсюда, нельзя тут смерти быть.

— Это мой сын, — прошептала Федосья, и вспомнила, как Иван, на одном из привалов, обняв ее живот, улыбнулся: «А он меня слышит?».

— Слышит, — нежно сказала Федосья. — Слышит, конечно.

— Ну, уж скоро и увижу его, — Иван прижал ее к себе — ласково, — и прошептал на ухо: «Спасибо тебе, ведь я уж думал, что так и не будет детей у меня, а видишь, как получилось».

— Ванечка, — тихо сказала Федосья, гладя мертвого младенца по щеке. — Прощай, Ванечка.

Шаманка завернула тельце в старую шкуру и сказала: «Отец твой знает, что делать. Все, иди, в следующий раз здорового сына родишь, сильного».

Девушка шла, баюкая тельце в руках, чувствуя, как капают на шкуру крупные, неудержимые слезы.

Отец сидел на нартах, глядя на поднимающийся над бесконечной белизной снегов, алый, пылающий рассвет.

— Ты спрашивала, о чем я пел? — сказал он. — Я у Ыленты-Коты души для внука своего просил, хоть какой, хоть той, что другому дитю бы ни дали. Отказала она. Так бывает.

Он поднялся и, стерев влагу с лица дочери, сказал: «Дай мне его».

Тайбохтой аккуратно завернул тельце в кусок бересты, и стянул кожаными веревками.

Подойдя к рощице, он размахнулся, и, опутав петлей вершину молодого дерева, потянул его вниз.

Устроив тело, он отпустил ветку, ствол выпрямился, и сверток, чуть покачиваясь, застыл в холодном воздухе.

— Зачем? — спросила Федосья, глядя на тело своего сына.

— Я тебе про семь ветвей говорил, — Тайбохтой обернулся к ней, — справа ветви, — по тем души вниз, в этот мир спускаются, а те, что слева — по ним туда, — он кивнул на низкое, играющее светлым золотом небо, — возвращаются. Так вот.

— Садись, — он кивнул на нарты, — только подстилку возьми, тебе, пока крови не пройдут, на ней сидеть надо, дух мертвых в тебе сейчас. На привале маленький чум себе поставишь, отдельный.

— А куда мы? — спросила девушка, в последний раз посмотрев на рощу, что осталась за их спиной.

Отец молча, подогнав оленей, направил нарты прямо в утреннее, огромное, бескрайнее солнце.

Интерлюдия

Дубровник, февраль 1584 года

Синие, легкие волны разбивались о мраморные ступени террасы. Шпага, выбитая из руки, со звоном полетела вниз, исчезнув в воде.

— Браво, браво! — герцог Орсини, сидящий у стола, слабо, чуть слышно похлопал в ладоши.

«Теперь идите, синьор Бернардо, ловите ваш клинок, а то утонет», — мужчина усмехнулся.

— А вы, — обратился он ко второму, — наверное, хотите выпить воды? Все-таки дрались вы не на шутку.

Мужчина улыбнулся и, засунув свою шпагу в ножны, ответил: «В общем, ваша светлость, я не устал».

— Для ваших лет вы удивительно хорошо выглядите, я бы подумал, что передо мной — юноша, — доброжелательно сказал Орсини.

— Седые виски не дают мне забыть о возрасте, — его собеседник прислонился к балюстраде, украшенной изящно вырезанными вазами.

— Итальянский язык у вас неплох, — Орсини потянулся за бумагами. «Конечно, говорите вы с акцентом, но для поляка — вполне достойно. Опять же, вы католик».

Мужчина набожно перекрестился и сказал: «Да хранит святая дева Мария мою страну от протестантской заразы, ваша светлость».

Он вдруг улыбнулся, подставив лицо солнечным лучам, и заметил: «Не верится, что на дворе февраль, у нас, под Краковом, в это время лежит глубокий снег».

— Здесь прекрасная погода, — улыбнулся Орсини. «А как вы себя чувствуете на море? Мой сын любит ходить под парусом, я купил ему маленький бот».

— Ну, — рассмеялся поляк, — я, конечно, не тяну на капитана корабля, но узлы вязать умею, и плавать — тоже.

Они прогуливались по берегу моря в Грейт-Ярмуте. Мужчина посмотрел на бесконечную, серую гладь, и вздохнул.

— Учись, — сердито посмотрел на него собеседник. «Прежде всего — итальянский язык».

— Ты на нем со мной разговариваешь, — ехидно ответил мужчина. «Или ты хочешь, чтобы я тебе цитировал синьора Петрарку? Не в учителя же я нанимаюсь».

— Завтра пойдем под парусом, — мстительно пообещал разведчик, — проверю, каков ты на палубе.

— Рекомендации у вас отменные, — продолжил Орсини. «Вы, как я понимаю, познакомились с королем Генрихом еще там, на своей родине?».

— Да, я имел честь находиться при дворе его величества, — вздохнул мужчина. «Конечно, я не смею назвать себя его другом, но король относился ко мне благосклонно, и сейчас, в Париже, удостоил меня личной аудиенции».

— Ну что ж, — герцог помолчал, — отлично. Вы садитесь, — спохватился он.

— Благодарю, ваша светлость, — поклонился поляк.

— Мой сын…, - Орсини помолчал. «У меня нет ничего, кроме Джованни. У вас есть дети?».

— Были, — мужчина помедлил. «Моя жена умерла родами, и мальчики — тоже».

— Очень сожалею, — Орсини перекрестился. «Так вот, если с Джованни что-то случится, — я этого не перенесу. Он наследник всех моих владений, и его уже пытались похитить — несколько раз. Поэтому я и уехал из Италии».

— Похитителей нашли? — мужчина нахмурился.

— Одного — да, и чуть было не отправили на плаху, однако он ускользнул, — Орсини выругался.

«У меня много врагов, а я, как видите, — он иронично повел рукой, — не могу даже ходить.

Большую часть времени я провожу в этом проклятом кресле. Поймите, — полное, болезненное лицо герцога вдруг сморщилось, — у моего сына есть все. Лучшие учителя, — языки, фехтование, все, как положено. Я ничего не жалею для Джованни».

— У него нет матери, — вдруг, грустно, сказал его собеседник. «Я потерял мать в четырнадцать лет, ваша светлость, а ваш сын, наверное, — совсем ребенком».

— Ему было два, — Орсини вздохнул. «Я бы мог жениться, — наверное, — губы герцога чуть дернулись, — но, скажу вам откровенно, синьор, даже со всеми моими богатствами, хорошая женщина за меня не пойдет — зачем ей отвратительный калека, а плохая — не нужна Джованни. Я, конечно, уделяю ему много времени, но, как вы понимаете, у меня есть дела — имениями нужно управлять, хоть и отсюда, надо представлять интересы Его Святейшества здесь, в Дубровнике. Моему сыну нужен не просто телохранитель — ему нужен друг».

— А что любит Джованни? — мужчина взглянул на герцога. «Верховую езду, шахматы, оружие?»

— Все это и еще больше, — Орсини рассмеялся. «Ему только осенью исполнилось восемь, а он свободно говорит на четырех языках — итальянский, французский, испанский, немецкий. Раз уж вы будете рядом, то поучите его польскому языку — я всегда говорил, что за вашей страной — большое будущее. Через вас лежит путь на Москву».

— Я воевал с русскими, — мужчина усмехнулся. «Почти десять лет. Конечно, ваша светлость, поучу с удовольствием».

— Он прекрасный мальчик, — сказал Орсини. «Я это говорю не только потому, что я его отец — и пристрастен, конечно, но действительно — любой бы гордился таким сыном. Поэтому я и хотел, чтобы телохранителем его стал не какой-то грубый мужлан, который только и знает, что махать шпагой, а человек образованный. Человек, с которым Джованни было бы, о чем поговорить».