Кролик, беги. Кролик вернулся. Кролик разбогател. Кролик успокоился - Джон Апдайк

— Он останется со мной на пляже, тут и думать нечего, — говорит она Грегу Сильверсу и, словно ставя на этом решительную точку, наклоняет голову, так что рыжие волосы падают на лицо, и стягивает с себя дашики, выставляя напоказ тонюсенькие лямочки купальника и широкие, белые, в бледных веснушчатых пятнышках плечи.

— Сколько времени в моем распоряжении? — напоминает о себе Гарри сыну Эда Зильберштейна. Эти его европейские плавки в обтяжку обрисовывают все так, что и не хочешь видеть, да увидишь.

— Ровно час, сэр. — «Сэр» выскочило у него случайно, по рассеянности, и, спеша исправить оплошность, он говорит прежним непринужденно-дружелюбным тоном: — Ну, вы понимаете — плюс-минус, если и запоздаете, большой беды не будет. Сегодня лодки не нарасхват, многие побаиваются выходить при таком ветре. Берите девятнадцатый номер, там, в конце.

Уже уходя, Гарри слышит, как Грег спрашивает Пру:

— Сами-то вы откуда, где живете?

— В Пенсильвании. Вообще я родом из Акрона, штат Огайо.

— Вот так так! А я где вырос, знаете? В Толидо!

Парусные лодки вытащены на берег и лежат рядком на сухом песке вместе с другими большими игрушками — водными велосипедами и плоскодонными весельными лодочками. Гарри тянет за привязанный к носу конец — посудина на поверку оказывается много тяжелее, чем он думал: протащив ее по песку сорок футов, он уже, как рыба, хватает ртом воздух, а главное, слева у ребер опять тревожно замерцала знакомая опоясывающая боль. Последним рывком он подтаскивает лодку поближе и опускается на песок рядом с Пру — она в эту минуту как раз устраивается на шезлонге, который приволок для нее Грег. Сам Грег уже идет на зов какого-то другого отдыхающего.

— Тебе больше нравится... так? — едва переведя дух, спрашивает Кролик. — Разве не лучше чувствовать песок под — ну, ты понимаешь, вроде как в гнездышке?

— Песок забивается в купальник, Гарри, — сообщает она ему. — Забивается повсюду.

Это совершенно ненужное уточнение, когда картина в целом и так предельно ясна, будоражит его, прямо здесь, посреди бела дня и всей сногсшибательной его яркости. Он смутно припоминает старый анекдот, ходивший еще в школе, что-то насчет жемчужин и того места, куда забивается песок. Все Фред, похабник, с его шуточками. Он просит Джуди:

— Дай минутку отдышусь, ладно, детка? Сбегай пока окунись, пообвыкни в воде, а то потом ее кругом будет много-много. Я мигом, раз-два и мы поплывем.

Надо бы вызвать Пру на разговор о Нельсоне. Что-то с ним неладно. Рой уже копает белый, сахарный песок пластмассовым совочком, который Дженис надумала купить ему в «Уинн-Дикси». Темноглазый малыш с величайшей серьезностью насыпает песок в ведерко — по форме перевернутый вверх ногами кот Гарфилд[195]. Поскольку Гарри пока, видимо, говорить не в силах, Пру заговаривает сама:

— Я так благодарна вам, что вы все это устроили. Какую цену заломил — я просто в шоке!

— Да что там, — великодушно говорит он, мало-помалу приходя в себя и чувствуя, как от прогретого верхнего слоя песка по голым ногам разливается приятное тепло, — дедом ведь бываешь только раз в жизни. Ну, два — если брать мой случай. Вы с Нельсоном больше никого не планируете?

— О Господи, нет, конечно! — отвечает она как-то уж слишком поспешно, в провале затишья, пока одна длинная волна, откатив, не сменяется другой, и та, в свою очередь, набегает и пенится, разбиваясь о берег, рассыпаясь искристыми брызгами и перебежками заводных куликов. — Мы к этому не готовы.

— Не готовы, значит? Ну-ну, — говорит он, не очень понимая, о какой, собственно, готовности она толкует.

Она сама приходит ему на выручку, голос ее звучит где-то возле его уха — он неотрывно смотрит прямо перед собой, на залив. У него не хватает смелости повернуть голову и увидеть ее голые ступни с розовыми костяшками пальцев и облупленным лаком на ногтях, ее длинные, вытянутые на шезлонге ноги и контраст между белым и белым — нейлоновым мыском и мягкими пышными телесами. Эти новомодные купальники не то чтобы уж очень старательно прикрывали дамочкам зад. Она доверительно говорит Гарри:

— Боюсь, с таким отцом, как Нельсон, даже те двое, что у нас уже есть, и то обделены.

— С таким отцом?.. Я и то смотрю, он весь как на шарнирах, а голова вообще неизвестно чем занята.

— Вот именно, — соглашается Пру с чрезмерной горячностью. Но тут же и умолкает. Очередная волна с возмущенным шипением набегает на берег, жадно пожирая песок. Она снова ушла в себя. Ждет, чтобы он сам догадался о том, что осталось невысказанным.

— Его воротит от «тойот», — кидает он пробный шар.

— А, ерунда, он и «ягуарами» был бы недоволен точно так же, — роняет Пру. — Ему в его нынешнем состоянии ничем не угодишь.

В его нынешнем состоянии. Вероятно, разгадка кроется в этой фразе. Неужели несчастный парень болен чем-то? Откуда у него этот страх, эта мертвенная бледность, неужели он умирает, может, у него лейкемия, как у девушки из «Истории любви»[196]? Может, угораздило подцепить СПИД — как именно угораздило, об этом Гарри даже думать не хочет, — пока он отирался в компании ублюдка Тощего; оттуда же, кстати говоря, и новый бухгалтер Лайл появился. Но все это кажется сейчас таким далеким, как те острова, где пираты прятали золото, а толстосумы ловили тарпона, — незначительные утолщения на линии горизонта, если смотреть сидя на песке, как сидит он, с высоты трех футов над уровнем моря. У него нет сил сосредоточиться на этом сейчас, когда солнце шпарит прямо в голову. Надо было ему купить шляпу, поберечь свою чувствительную шведскую кожу. Но ему всегда казалось, что в шляпе у него дурацкий вид, и так голова большая. Наполнив ведерко, Рой с похвальной для четырехлетки аккуратностью переворачивает его вверх дном и поднимает, ожидая, конечно, увидеть песочного Гарфилда, но форма сделана без ума, чересчур замысловата, и с одной стороны фигурка осыпается. Что значит ложный принцип — замысловатая форма. Не надо мудрить, дай ребенку основу — банальный зáмок без затей, а дальше пусть он включает свое воображение. Наконец Гарри нарушает молчание, адресуя слова пространству и не отваживаясь полностью повернуть к ней голову и натолкнуться взглядом на злосчастный треугольник и безымянные участки тела, открытые для обозрения за счет того, что ноги ее приподняты над землей.

— О нем и в детстве нельзя было сказать: смотрите, какой жизнерадостный, счастливый малыш. Наверно, это наша вина, моя и Дженис.

— А он и винит вас, можете не сомневаться, — заверяет его Пру своим вывезенным из Огайо плоским, лишенным эмоций голосом. — Но мне не кажется, что вам следует благородно брать вину на себя и тем самым укреплять его в этом убеждении. — Ее нынешняя манера изъясняться — взять хотя бы вчерашнюю лекцию о холестерине — неприятно царапает ему слух холодноватой педантичностью: такое же чувство возникает, когда протягиваешь руку, чтобы погладить симпатичную, мягонькую на вид зверушку, и вдруг, к своему удивлению, ощущаешь, что шерстка у нее гораздо грубее и жестче, чем можно было предположить. — Я бы никогда не позволила, — решительно говорит она, — моему собственному ребенку внушить мне чувство вины.

— Не так все просто, — качает головой Гарри. — В конце шестидесятых он у нас насмотрелся на такие спектакли! Честно сказать, мерзости было с избытком.

— В конце шестидесятых невесть чего насмотрелись все, тем эти годы и знамениты, — вскользь замечает Пру и вновь возвращается к полупрофессиональному медицинскому языку. — Если вы и впредь будете культивировать в себе чувство вины, что, конечно же, ему на руку, поскольку всегда удобнее винить во всем кого-то, значит, вы по-прежнему будете культивировать и его затянувшуюся инфантильность. Но когда тебе перевалило за тридцать, разве не пора самому быть в ответе за свою жизнь?

— М-да, вопрос, — говорит он, — я вот до сих пор не знаю, кто в ответе за мою. — И с этими словами он рывком вынимает себя из уютного, нагретого его собственным телом углубления в песке, но прежде все-таки успевает стрельнуть глазами назад, на туго натянутый эластик, обрамленный мягкими выпуклостями, до которых всегда с трудом добирается солнце, и потому веснушкам там не бывать. Девочка Джуди, накупавшись, подбегает к ним — с облепивших голову мокрых рыжих волос стекает вода, синий купальник липнет к телу, обрисовывая булавочные шишечки сосков.

— Ты говорил минутку! — напоминает она ему, и вода стекает у нее по лицу и бусинками-слезками застревает в ресницах.

— Говорил, не спорю, — принимает он упрек. — Все на борт! — Он выпрямляется во весь рост, и флоридский вольный бриз проникает в каждую пору его кожи, подхватывает его, точно он — тот воздушный змей, что реет в отдалении над пляжем. Под высоким синим небом он и сам будто становится выше; кругом сплошь природные стихии — вода и песок и воздух и солнечный огонь отмерены здесь полной мерой, и все ж они не в силах заполнить этот беспредельный простор, — и оттого в нем пробуждается какая-то древняя, звериная отвага. Кожей, сердцем он впитывает в себя эти ощущения, пьет и не может напиться. — Быстро надевай спасательный жилет, — командует он внучке.