Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

— Сколько надобно долбить: не смей у меня таскать! — сердито — виновато проговорил он

— А ты шляйся по целым дням, — сказала тетя Клавдия и, закашлявшись, села отдохнуть на крыльцо.

Всевидящий Апостол Василий подошел ближе к людской, остановил Яшку, пролетавшего мимо с лоханью.

— Капустка, — ласково обратился дедко, — возьмешь кувшин поболе, сбегаешь на скотный, как вчерась, — распорядился он, не глядя на тетю Клавдию, как бы не замечая ее. — Утром, в обед и вечером бегай, как подоят… И не жди, чтобы я тебе другой раз напоминал. Надеру уши… Эх ты, молоко — о! — укоризненно добавил он.

Отвернулся, шагнул к барскому дому, закричал строго в распахнутое окно залы:

— Копаетесь вы, бабы, у меня!

А Яшка‑то, дурачина, болтал, как изругал дедко снох за стедыш, который они взяли со сметаной, и всего‑то две криночки для ребят. Будто бы чуть не прибил, грозился прогнать своих баб со скотного двора.

Нет, дед распоряжался правильно. Петух, глухня, должно, плохо развесил уши, не расслышал, не разобрал толком, за что попало тетке Дарье и тетке Лизавете от свекра. Не мог он оставить внучат без молока, без стедыша, а Яшке пообещать надрать уши только за то, что приходится напоминать о кувшине. Петух сам говорил, что молока теперь много больше прежнего, дед приказал сбивать масло, чтобы лишки зря не пропадали. Он, дедко Василий, хозяйничает, пожалуй, в усадьбе сейчас лучше ранешного. Нынче он не просто старшой, он и управляющий. Над ним уж не торчит Платон Кузьмич, царство ему небесное. Злой, несправедливый был человек, ну да все равно, пускай земля будет ему пухом. Всегда этого желают покойникам, и Шурка не хочет поступать иначе… Да, брат, теперь дедухе спрашивать разрешения не у кого, и слушать некого, и некому говорить «будет исполнено». Как сам Василий Апостол надумает, решит, скажет, так и будет.

Может, от забот и помрачнел дед, боится, как бы не проштрафиться ненароком, не ошибиться в делах. И сердится, наверное, оттого, и матерится, и поминает бога. Столько дел, добра, людей, а он один. За всем проследи, распорядись, каждому укажи место, обо всем сообрази вовремя. Недаром народ, сочувствуя, толкует: «Попробуй выпусти хоть полвожжи из рук — воз‑то живо кувыркнется в канаву…» Да еще Иванко, останная живая кровинка деда, не пишет из окопов с осени. Нельзя подумать, выговорить, что это может означать.

Потому‑то, наверное, у деда такие же ямы под бровями, сухие, полные горячих углей, какими они были, когда он зимой, в чулане (Шурка с Яшкой подглядывали в щелку), разговаривал немыслимо — страшно с богом, корил его, что он, бог, ослеп, оглох на небе, не видит, как от крови, слез, горя застило весь белый свет, безжалостный он, всевышний владыка, ровно его и нет вовсе. Дед со стоном повалился тогда на холодный пол, испугался, чего он нагородил, молил бога простить, что он усумнился, стучал головой, зарывшись в бороду, как в снежный сугроб, не поднимался, просил предоброе, незакатное солнышко уберечь Иванка, который станет для сирот отцом, хоть не родным, так пропитателем, умолял остановить войну дланью могучей, дать на земле людям вздохнуть, обогреть души.

Да и не угли тлеют сейчас, как поглядишь, в ямах под мохнатыми, сдвинутыми бровями у дедка — пожар разгорается посильней, чем был в усадьбе. Этот огонь — пожар недавно вечером горел — шумел в недостроенной казенке Быкова, в библиотеке — читальне, ослеплял и жег баб, мужиков, когда дед спорил с учителем неизвестно о чем, вещал о тайне господней, семи громах и книге за семью печатями, и не мог переспорить Григория Евгеньевича, и точно был этому рад, и уходя, полыхая заревом, крикнул из сеней, спрашивая народ, почему молчит бог.

И вот теперь дед сам молчит, как бог. И точно не он, Василий Апостол, все видит, всем распоряжается, а какой‑то другой человек, но такой же, как он, строгий и правильный.

Трофим Беженец, завидя, кланялся издали деду, сняв баранью высокую шапку. Он просился к мужикам на пустырь.

— На щасте побачу… Чи що таки? Як родит негоднишна господска зимля добрим людям пшеницю… — недоверчиво — тревожно бормотал он.

— Где счастье? Какая пшеница? — заворчал Василий Апостол. — Чего ты мелешь?

Но Беженец, в нездешней, без воротника, домотканой одежине глиняного цвета и в лаптях с коричневыми, войлочными, тоже нездешними онучами, кланялся низко, как он не кланялся самому Платону Кузьмичу, и все мял в черных, больших от работы ладонях шапку, и дед плюнул с досады.

— Накрой глупую голову, я тебе не икона в церкви! И отмахнулся, чтобы отвязаться, разрешил:

— Иди, подсобляй, гляди… Эко светопредставление!

Он и с дядей Родей, появившимся в усадьбе, разговаривал неохотно, смотрел в сторону, на крыльцо людской, как тетя Клавдия, встрепенувшись, побежала, напевая песенку, собирать на стол, кормить обедом мужа. Она позвала домой Яшку, и тот не ослушался, расстался с Шуркой, хотя этого ему, конечно, вовсе не хотелось делать.

— Считай не считай, а коровы одной нету, — бурчал дед. — Окоротишь — не воротишь, хоть пиши десять раз на бумаге.

Дядя Родя, сосредоточенно — оживленный, как постоянно, упрямый, про корову не обмолвился, он настаивал:

— Без счета порядка не бывает. Обязательно заводи учет, поможем, учителя позовем… Хлеб‑то не весь, чай, сыскался?

— Знамо, не весь. Капаруля, спасибо, пять мешков выглядел за Волгой… Эвон куда уплыл овес! Да токо ли он? Была тут вчерась Варвара Аркадевна, плакала — ни мужа, ни угла… В узелке добро понесла. К сродникам, в город напросилась жить. Не велика сладость!

— Хозяева явятся — тебе же отвечать легче: сочтено, записано, — твердил свое дядя Родя.

— А как не явятся?

— Значит, мы скажем, будут другие хозяева. Спрос один.

— Какие это другие? — потупился Василий Апостол.

— Да хотя бы… мы с тобой! — усмехнулся Яшкин отец.

Дед тяжело, трудно поднял взгляд на дядю Родю. Ни углей, ни огня в ямах под седыми бровями, одни темные, бездонные омуты, от которых Шурке опять стало не по себе.

— Забыл ты бога, Родька! — растерянно — строго и жалобно пробормотал дед, точно перед ним был, как прежде, конюх, и он, старшой, выговаривал ему за провинность, и самому старшому жалко, что приходится это делать, бередить сердце. — Кому в святом писании говорится: «Что выше твоих сил — не испытывай того»? Тебе говорится!

Он пошел своей дорогой. А на его дороге давно торчал, привалясь в простенок людской, Степка — холуй, коротконожка, с балалайкой под мышкой, с сундучком и кумачовой подушкой, закатанными для удобства в лоскутное, в клочьях ваты одеяло. Степка весь сиял и голубел: блестели хромовые, начищенные ваксой сапоги, поднебесно цвел зимний распахнутый пиджак из австрийского сукна и ластиковая, вышитая незабудками по вороту и подолу рубаха, сияли нафиксатуаренные усики и бородка, напомаженный чуб, вившийся из‑под козырька солдатской новехонькой фуражки без кокарды и даже без дырочки на тулье, с заломленным верхом. Красавец с картинки, с папиросной, полузабытой коробки, что твой Кузьма Крючков, — любуйся не налюбуешься, — он давно поджидал, когда дед немного освободится от дел, заметит и подойдет к нему, может, первый тронет свой выгоревший на солнце картуз и протянет уважительно дубовую пятерню: как‑никак в подчинении был недавно, и неизвестно, может, опять будет. Вот чего, верно, ждал, надеясь, барский прихвостень.

И не дождался. Дедко, задумавшись, прошел мимо, не взглянув, точно никого и не было в простенке людской. Пришлось самому холую, отклеясь от стены, побросав балалайку и одеяло, догонять, окликая, хромать, забегать вперед, чтобы дед наконец остановился, признав модную, почтительно приподнятую фуражку и то, что под ней находилось, знакомое и не очень приятное.

— Ну, шушера, завел родные полати с присухой? Свои‑то клопы сладко кусаются? — снисходительно спросил дед, кивая ответно и не замечая поспешно выставленных из голубого шинельного обшлага, сложенных острой лодочкой пальцев.

— Да уж надо бы слаще, нельзя, не бывает, — ответил Степка, хихикая и пыжась, пряча лодочку в накладной фасонистый карман.

Ему, видать, больно хотелось поломаться перед Василием Апостолом, показаться независимым, большим человеком, у которого теперь, слава богу, все есть с достатком, да не положено болтать о том с каждым встречным — поперечным, умный и так видит и поймет. Но он не мог сдержать себя, красивое молодое лицо его расползлось в глупо — счастливую, безудержную улыбку, рот сам открылся и не хотел закрываться.

— Глаша Смолкина из Крутова принимает в дом, хозяином, Ёная родительница, как ее… глядит на тот свет, без мужика девице нельзя: хозяйство. А чего же? Я согласен… Я, Василь Ионыч, потому уступил, согласился, что невозможно отказать, жалко женщин… Опять же, смотрю, добра — завались: корова третьим отелилась, поросенок в хлеву пудов на шесть, еще не резали, овца с ягненком, куриц невпересчет… Да мне наплевать, мне, главное, своего угла хочется, сами знаете. Вот изба‑то мне больно и пондравилась. Нас переживет, вот какая избища! Бревна в обхват, так и звенят, как тронешь топором, пробовал. А как же? Без пробы нельзя. Я и Глашутку попробовал, чтобы без обмана. Хи — хи!.. Дранка на крыше совсем как жестяная, солнце по ней ударит — глазам больно, осенью крыли избу и двор. Подрядчик со станции, Мизгирь, три пуда ржи содрал, подлец, четыре мешка картошки и самогону четверть, первача. Есть же такие бессовестные, подумайте!.. Земли полторы души, можно бы и поболе, а где ее взять?.. Да вот недоглядели, обидно, подох мерин… Заведу! Без лошади мне, Василь Ионыч, никак нельзя, несподручно, сами понимаете.