Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Разговаривая с Дюроком, мы дошли до моей кареты, он подал мне руку и помог взойти, когда я с неописуемым изумлением увидела там господина Нарбонна: он ждал меня в моей карете, желая знать результаты разговора с императором. Увидев маршала Дюрока, он тотчас вышел, чтобы оказать ему почтение и объяснить свое беспокойство по поводу моего посещения императора.

— Доверие ее ко мне, господин маршал, — сказал он, указывая на меня, — так трогательно и беспредельно, что я знаю все ее огорчения, и, признаюсь, они тяжелы для меня, как огорчения родной моей дочери. Довольны ли вы? — прибавил он, обратившись ко мне.

Я рассказала ему в двух словах, что случилось. Дюрок оставался тут же. Видя себя окруженной истинными, преданными друзьями, я не могла сдержать слез, этого дара неба, этого благословения Бога. Увы! Где они, эти друзья? Где счастье, которым я наслаждалась и которое сердце мое так умело чувствовать? На этот вопрос один ответ: умерли, все умерли! Ужасные, страшные слова! А я принуждена повторять их так часто!

Возвратившись домой поздно, я, однако, зашла в комнаты детей, поскольку была уверена, что найду няню дочерей и кормилицу сына бодрствующими. Я перецеловала всех малюток с таким чувством счастья, что сердце мое трепетало от радости: я смогла сделать счастливым их отца.

До того как лечь в постель, я описала Жюно весь разговор мой с императором, не пропустила ни одной подробности и умолчала только об одном слове. Как Жюно был счастлив, получив мое письмо! Ответ его своей безумной радостью мог бы принадлежать пятнадцатилетнему юнцу.

На другой день утром я отправилась к великой герцогине рассказать ей о моих успехах. Она так превосходно обошлась со мной накануне, что я точно была обязана сделать первый визит ей. Я сказала ей, что Прево отправляется на другой день в Лиссабон и она будет очень добра, если вздумает написать Жюно и побранить его, и что Дюрок со своей стороны сделает то же. Она была довольна всем, что я пересказала ей из моего разговора с императором.

— А знаете ли, — сказала принцесса, — вы, вероятно, единственная женщина, которая может сказать, что оставалась полтора часа с императором только по важной причине. Ведь других не было? — прибавила она смеясь. — Не правда ли? — И она захохотала еще громче.

— Если бы и были, — отвечала я ей, тоже шутя, — я не сказала бы о них. Я не стала бы говорить, что это неправда, я бы просто молчала. Это, я думаю, лучшая роль в таких случаях. Впрочем, уверена, что с императором нелегко играть эту роль.

— Какую? — спросила великая герцогиня, глядя на меня с величайшим вниманием.

— Роль любимицы или любовницы. Я заметила это в доме вашего высочества, когда смятение при взятии под стражу девицы Г. прервало все разговоры. Я стояла тогда очень близко от императора, но настоящего императора, а не Изабе: он разговаривал с женщиной, которую узнала я по походке. Я не хотела слушать, что она говорила ему и что отвечал ей император: не люблю подслушиванья у дверей. Но на маскараде совсем иное дело. К тому же император был так доволен своею хитростью, так уверен, что Изабе принимали вместо него, что мне хотелось наказать его, и в эту самую минуту он сел подле меня. Как вы думаете, что он говорил своей подруге? Что его любовью к ней повелевает только одно, и это одно — власть! «Я не хочу, чтобы меня называли маленьким Людовиком XIV, — говорил он ей, — не хочу, чтобы женщина выставляла меня перед светом как существо слабое, бессердечное». «А именно сердцу и надобно позволять говорить», — отвечала, играя словами, подруга его. К радости моей, он отвечал ей: «Сердце! Вот и вы, как все, с вашей глупой мечтательностью! Сердце! Много ли знаете вы о своем сердце? Что такое оно? Часть вашего тела, где проходит большая вена, и кровь бежит по ней быстрее, когда вы бежите. Однако что это такое?» Он встал, подал руку своей спутнице, и они ушли смотреть на слезы и отчаяние хорошенькой Ги. Через минуту они воротились; император говорил: «Вот к чему ведут ваши романтические представления! Бедная девушка поверила сладким словам этого щеголя Мюрата и теперь, может быть, утопится. А? Что вы говорите?» Он наклонился к ней, и я услышала рыдания. Император, конечно, слышал их, как и я, потому что тотчас встал, говоря плачущей маске: «Милая! Я не люблю видеть, когда плачет Жозефина, женщина, которую люблю я больше всех других. Вы теряете время. Я приезжаю на маскарад веселиться. Прощайте!» И он тотчас затерялся в толпе.

На другой день я получила письмо Каролины к Жюно. Оно было запечатано, но после смерти мужа я нашла это письмо в его бумагах. Представляю его здесь.

«Париж, 27 февраля 1808 года.

Госпожа Жюно сейчас сказала мне, господин губернатор, что сегодня вечером отправляется ваш адъютант. Я хотела написать вам длинное письмо; но небольшое недомогание удерживает меня в постели и мешает мне писать. Знаете ли, что вы очень опечалили ту, которая любит вас больше всех на свете? Вы сами сто раз повторяли мне, как велика ваша любовь к ней, и решились так опечалить ее? Если б вы видели слезы ее! Неужели вы думаете, что она будет счастливее, когда вы удалитесь в немилости? Неужели вы думаете, что сделаете более счастливыми своих детей? Я советую вам пострадать еще и переносить разлуку с нею терпеливее. Окончив поход, вы будете иметь удовольствие найти ее счастливой и довольной вами, тогда как, возвратившись сейчас, будучи несчастным, вы оба оставались бы таковыми всегда и оба страдали бы, видя своих детей обездоленными. Если здоровье ваше расстроилось, позаботьтесь о нем и служите до последнего дыхания, чтобы не могли сказать, будто любовь к жене или неудовольствие императора заставили вас оставить свое блистательное поприще. Чем тягостнее там оставаться, тем признательнее будет вам император за эту жертву и тем более обеспечите вы свое счастье в будущем. Вы пылки и дурно относитесь к тем, кому вы милы или дороги. Я просила для вас у императора многих милостей: он соглашался на них с чрезвычайной благосклонностью; так было с местом вашего отца и с крещением вашего сына. Он также не перестает говорить, что доволен вами; он относится к госпоже Жюно как нельзя лучше и на всех приемах обращается к ней с приятным словом. И в такое-то время поступаете вы так неосторожно! Вы знаете, как я