В родном углу - Николай Лейкин

— Не я васъ оживила, а докторъ Нектарій Романычъ. Ему и будьте благодарны.

— Нѣтъ, вы! Вы! Ваша прелестная, неиспорченная натура, дышащая правдой! — опять воскликнулъ Сухумовъ, не удержавшись, опять спохватился и тихо прибавилъ: — Доктору слава, но и вамъ спасибо, явившейся мнѣ здѣсь ангеломъ-цѣлителемъ.

Онъ схватилъ ея руку въ шерстяной вязаной перчаткѣ и жалъ ее. Она не отнимала руки и шептала:

— Говорить можете, но только это все напрасно…

А морозная пыль, вылетавшая изъ-подъ ногъ лошадей, такъ и забрасывала ихъ.

— Приходите ко мнѣ, приходите почаще, и вы совсѣмъ оживите меня, укрѣпите меня въ моемъ нравственномъ и физическомъ здоровьѣ, - говорилъ Сухумовъ Раисѣ. — Намъ нужно чаще видѣться, чаще… Вѣдь мы будемъ видѣться чаще?

— Да отчего-же… Конечно, вамъ скучно одному… Я понимаю васъ… — бормотала Раиса. — Да приходите и къ намъ почаще… Дяденька сколько разъ вспоминалъ… «Преферансъ-то, говоритъ, такъ и не разыграли»…

— Ахъ, да… Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь мы не разыграли преферансъ, который начали при моемъ первомъ визитѣ къ вамъ съ докторомъ, — вспомнилъ Сухумовъ. — Но я боюсь стѣснить васъ всѣхъ, — вотъ отчего я и хожу къ вамъ рѣдко. А вы, Раиса… вы дѣло другое… Если вы считаете неудобнымъ приходить ко мнѣ одной — ну, приходите съ Ивановой, приходите съ Хоботовой… Тащите вашего дядю…

— Ну, хорошо, хорошо. Мнѣ въ самомъ дѣлѣ васъ жалко, что вы совсѣмъ… какъ есть… одинокій человѣкъ, — сказала она. — Никого, никого у васъ, кромѣ старика-камердинера… А онъ такой страшный у васъ.

— Это только видъ у него такой суровый, а онъ добрый, преданный человѣкъ. А вы приходите почаще, хорошая моя, правдивая моя…

— Что это какъ вы упрашиваете! Мнѣ даже совѣстно слушать. Я вѣдь сказала вамъ, что буду приходить, но приходите и вы… Если тетка занята, вы не обращайте на нее вниманія, когда придете. Она всегда занята… Дѣти, стряпня да и хозяйство… У насъ только слава, что кухарка есть… А какая она кухарка? Я тоже ей помогаю во всемъ, но я стряпать не умѣю, какъ отецъ Рафаилъ любитъ. Хотѣлъ онъ мнѣ выписать повареную книгу, чтобы я по повареной книгѣ… но только сбирается. У васъ нѣтъ повареной книги въ библіотекѣ? — спросила Раиса.

— Очень можетъ быть, что и есть у бабушки въ библіотечныхъ шкапахъ… Навѣрное даже есть… Приходите поискать. Приходите завтра-же… — говорилъ Сухумовъ. — Завтра, очень можетъ быть, привезутъ съ почты какой-нибудь одинъ изъ толстыхъ журналовъ, на которые я для васъ подписался.

— Да вѣдь не для меня одной, а для всѣхъ… И для другихъ… — возразила Раиса.

— Для васъ… только для васъ… Все остальное для меня… обстановка и ничего больше.

— Ну, какъ-же для меня одной… Говорите о правдѣ, а сами что?.. Мнѣ даже совѣстно слушать отъ васъ такіе комплименты… Вѣдь это называется — комплименты…

— Раиса Петровна! Это не комплименты, а правда… чистѣйшая правда! Клянусь вамъ, что правда! — воскликнулъ Сухумовъ, забывъ о прислушивавшемся къ ихъ рѣчамъ возницѣ.

— Странно, что вы считаете меня за такую особенную, если это правда. А я самая обыкновенная.

— Богъ ты мой, да вотъ за это-то вы мнѣ и нравитесь, что вы самая обыкновенная! Безъ прикрасъ. Обыкновенная, безъискусственная, цѣльная натура!

— Ахъ, какія похвалы! Даже слушать совѣстно! — тихо бормотала Раиса, а сама рдѣла отъ удовольствія.

Онъ опять взялъ ея руку въ шерстяной перчаткѣ и долго держалъ въ своей рукѣ. Она не отнимала руки, но говорила:

— Послушайте… Зачѣмъ это вы?.. Такъ не надо, такъ нехорошо.

Вотъ и Сухумовка. При свѣтѣ звѣздъ обозначились темные силуэты церковныхъ главъ. Въѣзжали на церковную площадь. Вотъ и фонарь, горящій на воротахъ постоялаго двора лавочника Неумытова. Сейчасъ будетъ училище. Сухумовъ и Раиса пріѣхали раньше семьи учителя. Черезъ площадь виднѣлся домъ причта и въ окнѣ мелькалъ маленькій огонекъ.

— Меня ждутъ… Это должно быть лампочка въ сѣняхъ… — проговорила Раиса.

— Я васъ до самыхъ дверей провожу и сдамъ съ рукъ на руки, — сказалъ Сухумовъ и дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ.

Онъ замышлялъ что-то.

— Къ священнику? — спросилъ его возница, поровнявшись съ училищемъ. — Или въ училище?

— Да, да… Къ священнику.

Вотъ и крыльцо въ домѣ священника. Въ сѣняхъ сквозь оконце брезжился свѣтъ лампочки. Лошади остановились.

— Ну, прощайте… Спасибо вамъ… — сказала Раиса, вылѣзая изъ саней.

— Нѣтъ, нѣтъ. Я васъ провожу въ сѣни. Гусаръ залаетъ, вамъ отворятъ, тогда я и удалюсь.

Они вошли въ сѣни. Въ сѣняхъ коптѣла маленькая жестяная лампочка. Заслышавъ шаги въ сѣняхъ, чуткая собака Гусаръ залаяла изъ прихожей. Раиса хотѣла взяться за ручку звонка.

— Погодите… Два слова… — пробормоталъ Сухумовъ, обхватилъ Раису за шею, прижалъ къ себѣ и запечатлѣлъ на лицѣ ея поцѣлуй…

Она вздрогнула, не отдала поцѣлуя, отшатнулась и прошептала:

— Зачѣмъ-же это? Этого ужъ совсѣмъ-бы но надо… Нехорошо…

— Не утерпѣлъ… Простите… Это дерзость, но я заглажу ее… Скоро заглажу… — слышалось изъ устъ Сухумова.

Раиса звонилась. Гусаръ лаялъ. Слышны были шаги босыми ногами. Отворила босая работница въ рубахѣ и кацавейкѣ, накинутой на голову. Раиса юркнула въ прихожую.

— До свиданья… А я заглажу… Помните: заглажу… — донеслись ей вслѣдъ изъ сѣней слова Сухумова.

И онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ и почти шатаясь, направился обратно къ своимъ санямъ.

XXXV

Прихавъ домой и пройдя къ себѣ въ кабинетъ, Сухумовъ сѣлъ въ кресло у письменнаго стола и задумался, соображая о томъ, что сейчасъ случилось въ сѣняхъ у священника. Совѣсть корила его. Онъ упрекалъ себя за поцѣлуй Раисы. Это была дерзость!

«И что я наговорилъ этой дѣвушкѣ въ свое оправданіе, оставляя ее? — разсуждалъ онъ, повторяя въ умѣ свои слова „заглажу, заглажу“. Вѣдь чтобы загладить дерзость, надо сдѣлать предложеніе и жениться на ней, если она согласится выйти за меня замужъ. А я этого не только еще не рѣшилъ, но даже и не обсудилъ обстоятельно. — Вѣдь это шагъ въ жизни, большой шагъ, крупный шагъ для меня, хотя Раиса и нравится мнѣ».

— Долгонько вы сегодня загулялись, ваша милость… — проговорилъ Поліевктъ, стоявшій въ дверяхъ, — ложитесь-ка скорѣй на покой… Пойдемте въ спаленку и я васъ раздѣну.

— Уходи и ложись спать… Я самъ раздѣнусь, — сказалъ Сухумовъ, какъ-бы очнувшись.

— Зачѣмъ-же вамъ самимъ? На то я есть. Надо будетъ и здѣсь свѣчи загасить. А вы извольте перейти въ спаленку, надѣть халатикъ и туфельки. Тамъ въ спаленкѣ и посидите и помечтаете, пока молочка выпьете на сонъ грядущій.

«А все это вѣдь стаканъ шампанскаго надѣлалъ, котораго я такъ давно не пилъ! — продолжалъ укорять себя Сухумовъ за поцѣлуй, — Вино ударило въ голову, подняло нервы — вотъ и необдуманный поступокъ. Это ничего не значитъ, что я часъ проѣхалъ по морозу… Нервы все равно были подняты вслѣдствіе вина, да и сейчасъ они подняты»…

Въ спальнѣ Сухумовъ съ помощью камердинера раздѣлся, надѣлъ халатъ и туфли и сѣлъ въ кресло около бабушкина туалета, который ему замѣнялъ въ этой комнатѣ письменный столъ и гдѣ стояли небольшая чернильница, два бронзовыхъ подсвѣчника, маленькіе часы, бьющіе четверти часа и лежали письменныя принадлежности. Кабинетъ былъ еще только на Рождествѣ включенъ въ число жилыхъ комнатъ. Сухумовъ не успѣлъ еще привыкнуть къ нему и очень рѣдко сидѣлъ въ немъ. Сегодня ночью онъ зашелъ въ него, чтобы запереть въ письменномъ столѣ бумажникъ съ деньгами, кошелекъ, записную книжку и карманные часы, которые бралъ съ собой къ доктору. Поліевктъ уже не спалъ больше съ Сухумовымъ въ одной комнатѣ на кушеткѣ, какъ было раньше, но застилалъ себѣ постель рядомъ, въ гостиной на диванѣ. Лампа по-прежнему всю ночь горѣла въ спальнѣ.

— А какъ завтра будить васъ прикажете? — спросилъ Поліевктъ. — Неужто опять спозаранку?

— Какъ всегда… Въ восемь часовъ. Разсвѣтетъ и буди… Зачѣмъ исключенія? Докторъ прописалъ мнѣ режимъ, по этому режиму я долженъ жить.

— Нѣтъ, я къ тому, что сегодня-то до третьихъ пѣтуховъ ложиться не изволили… Не нудьте себя, коли такъ, ваша милость… — ложитесь въ постельку…

Сухумовъ досадливо махнулъ рукой, дескать: уходи, провались.

— Кудрявыхъ сновидѣній вашей милости желаю… На Василія Великаго, на Новый годъ всегда всякіе сны снятся. Что приснится, то и сбудется въ Новомъ году, — проговорилъ камердинеръ, поклонился и вышелъ изъ спальни.

А Сухумовъ продолжалъ сидѣть около туалета бабушки, спиной къ зеркалу. Мысль о сдѣланномъ Раисѣ поцѣлуѣ не давала ему покоя, хотя онъ уже теперь и утѣшалъ себя, что это было въ предѣлахъ флирта, правда очень крайняго флирта, но за послѣднее время легкихъ нравовъ допускаемаго даже и въ болѣе высшемъ обществѣ.

И онъ сталъ припоминать, что Раиса нисколько не оскорбилась его поцѣлуемъ, не высказала даже ни слова негодованія, а только мягко замѣтила: «это, это нехорошо».