ВСЕ НА ЗЕМЛЕ - Олег Кириллов

— Его давно били, — Рокотов снял пиджак, распустил на шее галстук. — Ладно, Саша, пусть идет гулять. Вон, глянь, у кинотеатра девиц сколько собралось. Иди и делай предложение. Только с ходу, а то разглядит, какая у тебя унылая физиономия.

Петька потоптался в полной тишине, наблюдая, как Рокотов и Сашка корпят над расчетами, сделал пару кругов около своего стола и, вздохнув, уселся за него.

И покатились дни. Теперь Рокотов спал по пять-шесть часов в сутки. Проводил совещания, ездил по полям, добивался в областном центре сотни комбайнов на уборочную для района, ругался с военкомом области, прижавшим на переподготовку двух инструкторов райкома. Однажды хотел поехать в знакомое село, но раздумал. Был еще свеж в памяти тот разговор, когда после дорошинского приступа помчался он к ней.

Я не знаю, что будет, если вы не согласитесь, — сказал тогда он.

Она поняла это совсем не так, как ему хотелось.

— А что будет? — спросила она. — Вы меня накажете? Вы же секретарь райкома! Одного вашего слова будет достаточно, чтобы меня заклеймили позором. Нет, вы, конечно, гораздо великодушнее… И так ли я вам нужна, уважаемый Владимир Алексеевич? Ведь вы решаете такие вопросы, как быть или не быть селу? Как полководец… А может, вы и есть стратег? Во всяком случае, со мной вы действуете именно таким образом: пришел, увидел, победил. А если мне хочется, чтобы вы поговорили со мной спокойно, без директив и натиска… Эх, вы!

Она повернулась и пошла к дому, а он стоял у машины и никак не мог понять, почему не бежит, не останавливает, не объясняет, что он имел в виду… Почему не говорит, что думает только о ней и никого другого ему не надо?

Он дождался, пока хлопнула калитка, медленно сел в машину, включил зажигание.

— Все, хватит, — сказал он вслух, и голос его был насмешливым, потому что сейчас он видал себя ее глазами, и картина была не очень для него утешительная, и вот это самое последнее обстоятельство, кроме всего прочего, вызывало у него желание показать характер, и хотя он прекрасно понимал, что в этом случае все будет очень смахивать на довольно дешевую и пошлую мелодраму, отказаться от мысли уже не мог.

И все последующие дни он просто старался не допускать мыслей о Вере, и если все же вспоминал, то старался оправдать себя молчанием во время ее гневной и насмешливой тирады, и это было его единственным утешением, потому что при последующем воспроизведении в мыслях всей сцены он пришел к выводу, что был не просто смешным, а убогим в своей примитивности, и постепенно он приучал себя к мысли, что теперь-то ей будет даже неудобно встретиться с ним. Еще бы, пять вечеров легких разговоров — и предложение руки и сердца. Ай да мы, ай да парень-хват. Подумать можно, что он уже раз в третий выходит на женитьбу. Такие темпы. Прилетел на машине, задал два легких кавалерийских вопроса — и нате предложеньице…

Заболела голова. Этот табачный дым, что ли? Передохнуть бы. Вот так, голову на руку, как в студенчестве на лекциях, когда ночь поработаешь на железнодорожной станции, зарабатывая на театр и кое-что из одежды разгрузкой четырехосных вагонов с гравием. Чудесное было время, мечталось тогда замечательно. И жизнь была доступной во всем, протяни руку — и дотронешься до самого главного счастья.

Медленно поворачивается мир, нехотя, словно корабль, который взбирается на волну. А когда-то он хотел быть моряком и даже собрался после восьмого класса в мореходную школу, чтобы стать матросом.

Не вышло. Не было педагогических навыков у брата. С семнадцати лет шоферит.

Устал все-таки. Вот так еще минут пять посидит — и снова за расчеты. А институту, если задание на разработку выдать, это в крупные тысячи обойдется. У Петьки отличная поговорка раньше проскальзывала: «Система-то у меня нервная». То ли интеллектуалом совсем стал и застеснялся в последнее время, то ли забыл ее.

А вправду, почему все раскачивается? Ясно, это он стабилизируется после сумасшедшего дня. Сашка в институте говорил: «Ну ладно, ребята, я на пару часов стабилизируюсь, а потом пойдем опять в науку».

Будто дорога бежит перед глазами: с выбоинами, промоинами, бугорками. И он несется по ней и в самый последний момент умудряется повернуть руль, чтобы объехать колдобину. И так каждую секунду, а скорость все растет и растет, и вот уже дорога превращается и сплошную серую ленту, на которой не видно ничего, по которая несется навстречу так быстро, что он слышит даже свист ветра…

— Пижон ты, Петька, — слышит он Сашкин голос, — человек из последних сил здесь вкалывает, а ты?.,

2

Телеграмму из Москвы, адресованную Рокотову, принесли вечером, когда Владимира Алексеевича уже не было на месте. Вручили ее Михайлову, который в тот день решил задержаться: надо было подготовить речь на городском хозяйственном активе.

Прочитав ее и определив, что ничего срочного в ней нет, Михайлов тем не менее подумал о том, что, может быть, воспользоваться оказией и заглянуть в мыслительную. Рокотов наивно полагал, что от ближайших помощников можно скрыть его регулярные отлучки в здание комбината, да еще после рабочего дня. Наивное заблуждение. Будто Михайлов не знал, что означают освещенные окна на третьем этаже в нерабочее время. Идет штурм, и Рокотов, не первый секретарь, а инженер Рокотов, — активный его участник.

А вообще задумано здорово. Дорошин на месяц-два выведен из игры. Рокотов включил в дело двух асов: Григорьева и Ряднова. Братья хуторяне могут делать такие рывки, они приучены. А когда Дорошин станет в строй, в руках у Владимира Алексеевича уже будет кое-что, с чем можно начинать игру. Только как придется потом крутиться мудрецам из мыслительной? Шеф им этого не простит.

Удобная позиция у Михайлова. Сам вроде бы в стороне, а видит все. И чем больше видит, тем большим уважением проникается к Рокотову: крупно играет. В случае выигрыша — дорога перед ним прямая. А в случае, если все ж одолеет Дорошин, что ж, вернется на рудник. Хуже, но даже при этом варианте Михайлов не видит иной фигуры, которая заменила бы со временем шефа.

Когда-то давно услышал Михайлов поговорку, которую запомнил и которой неуклонно потом следовал: я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак. Да здравствует начальник, которому все почести от твоего труда, но да здравствует и начальник, которому все шишки от твоих ошибок. Мудро устроена жизнь. При Михайлове сменилось уже два первых секретаря, с третьим работает, глядишь, переживет и этого. Славы ему не надо, лишь бы не мешали спокойно делать свое дело, за которое с него спрос.

Иногда подмывало набрать номер телефона и сообщить Дорошину, что его орлы из мыслительной делают будущую карьеру Рокотову. Но, во-первых, шефу не дадут трубку, там сейчас Ольга Васильевна на страже, а во-вторых, это будет подножка Рокотову. А этого сейчас, после того как обком партии совершенно недвусмысленно принял сторону Владимира Алексеевича в схватке Дорошин — Рокотов, он, Михайлов, позволить себе не может.

Не любил Михайлов товарища Григорьева. Еще когда Дорошин привез его в первый раз, с поста младшего научного сотрудника института ВИОГЕМ в областном центре, и сразу определил в мыслительную. Когда Михайлов пивал чаи из фарфоровой кружки, был главой мыслительной товарищ Дворников, который сейчас доктор наук и прочее и прочее… И вот случилось так, что Григорьеву дали довести до ума расчет, над которым Михайлов бился почти неделю. И этот вундеркинд сделал его за день. И мало того, позволил себе заметить при всех, что работу эту сделал «левой ногой», потому что это не задание для инженера, а тренаж для студента третьего курса. Все было потом: и дружба, и совместные «мероприятия» в лесу под открытым небом, когда за рюмкой все любят друг другу приятные вещи говорить, но вот этого Михайлов Сашке простить не мог. И не забыл. Карьере его не мешал, считал это нечестным, но где мог, при разговоре о Григорьеве, добродушно улыбался: «А-а, Саша… Доморощенный Архимед? Как же, знаю… Работали вместе». И все. Ни слова осуждения. А у собеседника уже мнение. Ах, великий, могучий, правдивый и свободный… Как много можно сказать с твоей помощью, не вступая в криминал.

Вчера явился Насонов. Похудел, лицо желтым как лимон стало. Ждет разговора с Рокотовым, мучается, а тот не зовет. И не едет больше в насоновский колхоз. Будто и нет Ивана Ивановича Насонова. А что это может обозначать? Всех председателей и директоров совхозов обзванивает самолично по молоку, а его не трогает. Сам позвонил секретарше, спросил, у себя ли Владимир Алексеевич? Ответила, что посмотрит. Была в отлучке с минуту, потом приходит и ангельским голосом: «Нет Владимира Алексеевича». Будто не знает и не видит, когда он проходит мимо.

А Насонов это понял так: не желает Владимир Алексеевич с ним даже разговаривать. А как же работать? Лучше пусть накажет, пусть хоть с работы снимет, но нельзя же долго вот так, в подвешенном состоянии, когда не знаешь, чего завтра ждать, а может, и не завтра, а сегодня?