У городских ворот - Евгений Самойлович Рысс

— Равнение на родной завод, — скомандовал командир литейщиков Степан Тимофеевич Ковылев. «Ать, два, ать, два» — шаг их стал отчетливее и громче.

— Отступать некуда, литейщики! — крикнул Богачев.

Ковылев командовал: «Ать, два, ать, два». Я не знаю, кто первый поднял вверх на вытянутой руке винтовку, но сразу же все винтовки поднялись вверх.

— На защиту родного завода, шагом марш! — выкрикнул Ковылев напряженным, сдавленным голосом.

Вспомним, братцы, дальнюю заставу, —

пели литейщики, —

Вспомним, братцы, старый наш завод,

Братские могилы, нажитую славу

И отцов прославленный поход.

Они прошли — все один к одному, как наподбор, широкоплечие, здоровые парни, от шага их еще вздрагивала мостовая, а уже перед проходной шагали прокатчики. В минуты создавался обычай: командир прокатчиков, совсем молодой парень, Иван Лапоногов повторит команду Ковылева: «Равнение на родной завод», и прокатчики подняли вверх винтовки, и когда Богачев им крикнул: «Завод смотрит на вас, прокатчики!» — они ответили согласным хором, как будто десять раз репетировали ответ:

— Помним!

А за ними шел уже первый механический, и по команде своего командира все повернули головы вправо и вскинули вверх винтовки. Дальше шагал турбинный.

— Старый завод в опасности! — крикнул Богачев.

— Помним, — ответили турбинщики.

И они прошли, и за ними шел второй механический.

— Отступать некуда! — крикнул Богачев. — Помните!

— Помним, — ответил строй.

Потом шагал инструментальный. Лес штыков вырос над их головами. Потом шла кузница. И кузнецы так рявкнули: «Помним!», что воздух над площадью дрогнул. За кузницей шли сталевары, шел сборочный, шагали ремонтники. И Богачев, наклонившись вперед, всем им кричал, что завод в опасности, и они отвечали коротким и резким криком: «Помним!» В темноте мы видели только их силуэты, слышали их голоса и тяжелый ритм шагов. Мы стояли, не двигаясь, и я услышал, что кто-то рядом со мной всхлипнул. Я обернулся — это был Калашников. Он всхлипнул еще раз и сказал сдавленным голосом:

— До какой чести завод дожил!

И в темноте шел цех за цехом, рота за ротой и отдавали заводу воинскую почесть и шагали ровно и тяжко, а над ними светилось заревами пожаров, вспышками зенитных разрывов, ровными лучами прожекторов холодное военное небо.

„Бессмертная пушка“

И вот ушел вдаль по Ремесленной улице рабочий батальон, и в темноте стихли тяжелые шаги. Никому не хотелось возвращаться в дома, безлюдные и опустевшие. Да и что мы стали бы делать дома? Ложиться спать — невозможно. Сидеть? Говорить? Медленно шли мы по пустынному двору, входили в цех, опустевший и полутемный. Два факела тускло горели, чуть освещая желтым неверным светом небольшой круг. В темноте чуть угадывалось сплетение колес, контуры машин, моторов, подъемных кранов. Усталые, молчаливые, мы редко обменивались негромкими словами. Матери покачивали грудных детей, а дети постарше улеглись, — кто положив голову на материнские колени, а кто просто свернувшись калачиком у станка. Несколько стариков, усевшись рядышком, тихо беседовали, я не мог разобрать ни одного слова, но успокаивающе действовали на меня их ровные, еле слышные голоса. Калашников подошел и присел рядом на черный от машинного масла ящик. Он снял шляпу и вытер со лба пот. Старики замолчали, а потом дед мой подсел к Калашникову и спросил:

— Ну, как вы смотрите, Василий Аристархович?

Старики бесшумно и незаметно подошли и окружили главного механика, который казался сейчас гораздо старше, чем всегда — такие были у него усталые глаза.

— Что ж, Николай Алексеевич, — сказал Калашников, — посмотрим. Вот, я думаю, пройдет это время, и обязательно опишут историки этот вечер, потому что мы сами не до конца понимаем, какие важные и большие события произошли в этом цехе сегодня вечером.

Еще несколько человек подошли и стали вокруг. Калашников говорил неторопливо, устало, и десятки глаз смотрели на него из полутьмы.

— Вот немцы, говорят, собираются, — продолжал Калашников, — на тысячу лет воцариться над миром. Вы понимаете, какой страшный стал бы тогда мир? Жестокий, подлый, тупой! Самые законы человеческого поведения должны были бы измениться. Подлость стала бы благородством, а благородство — подлостью. Знаете, товарищи, я не военный специалист и не государственный деятель, но я убежден, я чувствую, что это не может случиться. Я даже не знаю, с чем это сравнить! Ну, как нельзя птиц заставить ползать, оленей — питаться мясом, рыб — жить на суше… нельзя человечество превратить в волков. Это противоестественно, это не свойственно человечеству, это вздор, чепуха, ерундистика! — Он блеснул глазами из-за стекол пенсне. — Через месяц или полгода разлетится этот немецкий блеф, и сами мы будем удивляться, — как это мы раньше не видели такой несомненной, такой очевидной, такой близкой победы. И, когда пройдет время, то, что случилось сегодня вечером или случится завтра, покажется таким необыкновенным, таким удивительным, и мы с вами, друзья, будем выглядеть такими благородными и мужественными людьми, что школьники будут плакать, когда учитель расскажет им, как мы собрались здесь, во втором механическом, и каждое слово, которое мы с вами говорим, будут изучать по воспоминаниям, собирать, восстанавливать.

Теперь вокруг Калашникова плотным кольцом стояла толпа. Матери слушали его, покачивая грудных детей, старухи напрягали ослабевший слух, чтобы не пропустить ни одного слова, мальчики и девочки широко открывали рты и в полутьме поблескивали глазами. Калашников щелкнул портсигаром, достал папиросу и закурил. Вряд ли он сознавал, что его слушает столько народу.

— А на самом деле, — продолжал он, затянувшись и выпустив дым, — не были мы с вами ни мерзавцами, ни героями, а просто были мы с вами порядочными людьми и поступали, как порядочные люди, граждане своей страны. Были нам органически противны, непереносимы поступки подлые, и не могли мы их совершать потому, что стыдно нам было товарищей и самих себя. А почему мы были такими? Ну, это уже длинный разговор. Тут медленно складывавшиеся традиции поколений, тут идеи, вынесенные из опыта многих тяжелых бедствий, войн и забастовок, и революций, наконец, просто привычки, сложившиеся в быту. Это четверть века, прожитая в мире, в котором высокие права человека стали законом и азбукой школьных программ, это то, что вошло в нашу плоть и кровь, что стало нашей меркой хорошего и дурного.

— И вот, — продолжал Калашников, обводя всех глазами, очень ласковыми и очень внимательными, — я допускаю, что немцы, может быть, задавят нас танками, забьют артиллерией, задушат газами. Но в то, что уничтожат наши понятия о плохом и хорошем, наши представления о том, что стыдно, и о том, что благородно, а значит — и людей,