На фронте затишье… - Геннадий Воронин

— Не маячьте! — Петров поворачивается к нам. — Дорохов, останься. Смыслов, к машине. Живо!

Проводив Юрку взглядом, остаюсь лежать позади окопа на самой тропе, протоптанной сюда от леса солдатскими сапогами. Самоходки и танки уже миновали гребень и скрылись в балке. Неподалеку от нас вспыхнула тридцатьчетверка, но и она, выбрасывая клубы черного дыма, ушла вперед, за бугор. И только одна из самоходок осталась на самой вершине. Вскинув пушку в небо, она сначала замедлила ход, затем замерла, словно в удивлении загляделась темным зрачком орудия в синее небо.

— Что с машиной? — спрашивает Демин, не поворачивая головы.

«Кого он спрашивает?» Петров молча пожимает плечами, оглядывается на меня.

Полковник повышает голос:

— Где помпотех?

Он оглядывается, смотрит на меня в упор холодным колючим взглядом и, кажется, вот-вот закипит от гнева.

«А при чем тут я? Почему он так смотрит?»

— Вызвать немедленно помпотеха!

— Есть вызвать помпотеха! — словно воздушной волной в какую-то долю секунды сдувает меня с тропинки и несет назад к штабной самоходке.

Нового помкомбата по технической части долго искать не приходится. Лейтенант Жогаль сидит за машиной на вещевом мешке и старательно протирает шомполом-коротышкой ствол трофейного парабеллума.

— Бегом к полковнику!

— Куда? — удивленно спрашивает Жогаль.

— Туда…

Через минуту мы вместе подбегаем к командному пункту. Жогаль с разбега садится на край окопа. Он свешивает ноги в щель и пригибает голову. Я занимаю свое прежнее место.

За бруствером как на ладони открывается панорама боя. Изъеденное минами и снарядами поле. На нем рубчатые гусеничные следы. Они напоминают лестницы для спуска вниз, в ложбинку. Серыми кочками пестреют на снегу трупы солдат. Пять трупов. Их захоронят здесь, где-нибудь рядом с нашим окопом. Захоронят в братской могиле со всеми почестями. А потом полковой топограф срисует с карты нашу высотку, поставит на месте могилы крестик и отправит «сколок» вверх по инстанции. И во все концы пойдут похоронки с точным указанием места могилы сына, мужа, отца или брата…

Слева метрах в пятидесяти с кряканьем и присвистом один за другим разрываются два снаряда. Снова начинают посвистывать пули.

— Что случилось с машиной? — повторяет вопрос полковник, оглянувшись на Жогаля.

— С какой машиной? — машинально переспрашивает помпотех командира полка. — Ах, с этой?

Вытянув шею, лейтенант виновато смотрит туда, где, не подавая признаков жизни, стоит самоходка с задранным кверху стволом. Так и кажется, что она застыла, оцепенела в растерянности — стрелять или нет?

— Разрешите выяснить, товарищ полковник, — торопливо начинает Жогаль и не успевает договорить.

Тяжело охнув, дергается и опрокидывается земля. Демин и Петров проваливаются в окоп. На них летит Жогаль. «Неужели прямое…» — лишь это успеваю подумать, ощущая всем телом, как меня кто-то приподнимает за грудь, за живот, за голову и уже в воздухе разворачивает боком к окопу. Очнувшись, различаю лицо Петрова. Сначала оно двоится, потом задергивается молочной шторкой, куда-то уплывает. Точь-в-точь как в фотоаппарате.

…«Изображение» восстанавливается сразу, в одно мгновение. Петров снял шапку и не спеша стряхивает с нее перемешанную со снегом землю. Потом он хлопает ладонями по перепачканным рукавам шинели.

Прижавшись боком к стенке окопа, Жогаль глядит на Петрова растерянным взглядом, в котором одновременно и ужас и удивление. Его шапка валяется рядом на бруствере. Из-под распоротого на боку зеленого сукна шинели торчат рыжие хлопья ваты. На воротнике и лейтенантских погонах земля. И лицо у Жогаля тоже землистое. Он пытается выпрямиться и неожиданно словно переламывается надвое, успев зажать прореху в шинели обеими руками.

— Я, кажется, ранен, — через силу выдавливает лейтенант.

Виновато взглянув на командира полка, Жогаль отнимает руку от левого бока. Она в крови.

Лейтенант бессмысленными глазами в упор разглядывает окровавленную ладонь и, словно поняв наконец, что с ним произошло, судорожно вздрагивает.

— Дорохов, отведите его к машине. Пусть перевяжут.

Это, не дождавшись решения Демина, приказывает Петров.

Я помогаю Жогалю вылезти из окопа.

Он с минуту стоит на коленях. Затем с трудом поднимается в рост. Робко отстраняет меня рукой.

— Не надо… Я сам…

Побелевшими непослушными губами лейтенант едва выговаривает слова. Придерживая распоротую шинель, он делает несколько неуверенных шагов. Затем, покачнувшись, сгибается и начинает шагать быстрей и быстрей.

А атака, видимо, захлебнулась. Ни один танк, ни одна самоходка не поднялись из балки к окопам немцев. Наверное, нарвались на минное поле и сгрудились перед ним, дожидаясь, когда саперы расчистят путь. Там, в мертвой зоне, ждать можно спокойно. Там хоть и ближе к противнику, а куда безопаснее, чем здесь, на голой вершине, которую видно за пять километров.

Черт знает откуда стреляют немцы. Стоит чуть приподняться — и сразу становишься их мишенью. Пули прошивают воздух у самого уха, впиваются в мерзлые глыбы земли, взбивают на бруствере фонтанчики грязного снега. Но Петров и Демин стоят, высунувшись из окопа почти по грудь. Полковнику щель мелковата, а пригибаться ему тяжело. Конечно, это может печально кончиться. И все же его поведение мне нравится. «Видите, ничего страшного нет» — говорит весь его вид. И оттого на душе становится веселее.

— Товарищ Дорохов, заметили эту машину? — не поворачиваясь, спрашивает Демин.

И что за вопрос? Ну конечно, вижу. И знаю — самоходка мозолит ему глаза. Она и только она занимает сейчас все его мысли.

— Так точно, вижу, товарищ полковник!

— Сходите и узнайте, что с ней.

— Есть сходить и узнать! Разрешите идти?

— Идите.

Я поднимаюсь в рост. Перешагиваю через бруствер.

«Сходите и узнайте». Легко сказать. Словно речь идет о самом обыденном: «Сходите и узнайте, как здоровье бабушки». «Сходите и узнайте, какое сегодня кино…» Таким же вот тоном произнес полковник свое приказание. А мог сказать и другое: «Иди-ка, милейший, побегай рядом со смертью. Посмотри, понюхай, какая она». И это было бы равносильно…

«Идите!..» А я уже не иду, а бегу. Бегу что есть мочи. Я не бегу, а лечу. Вообще я неплохо бегал, когда играл в районной футбольной команде. Но на передовой бегают по-другому. Побежишь, если пули свистят у самого уха, если холодный ветер от них подталкивает тебя в спину, придает твоим ногам необыкновенную легкость и живость.

Бегу, почти физически ощущая на себе взгляды Петрова, Демина и Усатого. Они, конечно же, наблюдают за мной. Смотрят и переговариваются. Наверное, они говорят обо мне…

Бегу… Самоходка по-прежнему стоит неподвижно, не подавая признаков жизни. На этом лысом, расстрелянном пятачке не за что зацепиться глазу, кроме как за зеленую стальную коробку. С каждой секундой я все ближе и ближе к ней. Но и пули все гуще. Только бы добежать, спрятаться за стальную броню. Она вот уже рядом. Еще двадцать, пятнадцать, десять прыжков.

— Назад!..

Это кричат из окопа, который я собираюсь перепрыгнуть с разбега. Оттуда кто-то высовывается, машет рукой. Мелькают старшинские погоны.

«Левин! Серега!»

Проваливаюсь в окоп. Сергей хватает меня за плечи своими сильными узловатыми ручищами.

— С ума спятил! Куда под пули?!

На его правом виске расплывчатая ржавая подпалина. В белых Сережкиных волосах она сразу бросается в глаза. Нельзя ее не заметить — огненно-рыжую, закудрявившую кончики белых льняных волос.

— Нельзя дальше — убьют, — уже спокойнее растолковывает Левин. — Ну что ты уставился? Укокошат в два счета. Как даст — и конец. Понял?

Старшина глядит на меня с невозмутимым спокойствием, которое медленно, но верно передается и мне.

— Волосы у тебя обгорели.

Этого он не ждал. Искренне удивившись, Левин трогает ладонью опаленное место.

— Вроде не особенно больно. А фасад в норме?

— На лице ничего нет.

— Ну и ладно. Только щеку немножко жжет…

— Это твоя машина?

— Яковенко. Меня полковник пересадил к нему.

— А меня он послал узнать, почему встали на самой верхушке?

— Почему! — Левин невесело усмехается. — Болванку словили… Шаронова насмерть.

И сразу голос его становится глуше.

— Яковенко и Егор ранены. Вот он — Егорка.

Только сейчас замечаю лежащего в окопе заряжающего Егорова. Лицо его забинтовано от волос до самого подбородка. На бинтах и руках кровавые пятна.

— Глаз ему выбило, — хмурится Левин, снова потирая ладонью опаленные волосы.

— Совсем?

— Левый. Совсем.

— А где Яковенко?

— В машине. Мне приказал выносить Егорку, а сам остался. И Шаронов там…

Левин умолкает, садится на днище окопа в ногах у Егорки, прямо на грязное крошево из глины и снега.

— Человек был Шаронов! Человек, каких поискать… Вот такие они, дела… — Левин не поворачивает ко мне головы. Кажется, он разговаривает не со мной, а с кем-то другим.