Семь лет в «Крестах»: Тюрьма глазами психиатра - Алексей Гавриш

Эти гордые носительницы погон разной степени звездности, от старшин до подполковников, тоже не имеют никакого желания работать и всегда рады поводу спрятаться на какой-то промежуток времени, ведь зарплата совершенно не зависит от того, как ты выполняешь свои обязанности. Я поил их чаем или кофе и рассказывал истории, а они меня радовали собой. Девушки всегда приятны, даже если на них просто смотришь.

Это продолжалось изо дня в день. Я набрал килограмм двадцать лишнего веса, завел у себя в кабинете домашние тапочки и комплект домашнего постельного белья. Я стал частью своего кабинета и всего учреждения. Я впитал в себя всевозможные каждодневные ритуалы. Я сам стал ритуалом. Паршивое чувство, надо сказать.

Вот так за несколько лет, где-то самостоятельно, а где-то под присмотром коллег, я превратился в чудовище. Наглого, циничного, беспринципного урода, которому были побоку и судьбы людей, и должностные обязанности, и служебный долг. Меня интересовало только одно: как выполнять свою работу так, чтобы все думали, что я тружусь не покладая рук, а по факту делать как можно меньше или вовсе класть на все что только можно. Где-то делегируя полномочия подчиненным, где-то ловко избегая заданий руководства, где-то просто забивая.

К этому моменту я уже достаточно обучил Б., а еще у меня появился молодой доктор Г. Они отлично справлялись со всей моей работой.

Заключение

В тюрьме очень много разговоров. Кроме разговоров, там ничего больше нет. Ограниченность информации и скученность превращают слухи в реальность, реальность в вымысел. Разные структуры обрастают ощутимыми образами и легендами, где сам черт голову сломит, что правда, а что нет.

Разговоры – это единственно стоящее, что есть в тюрьме. Я даже глубоко уверен, что немало необычных истин родилось в этих подчас однообразных разговорах. Тут преимущество у того, кто умеет слушать собеседника, способен дать ему возможность сказать, досочинить собственный счастливый конец.

По-моему, многие попадают в тюрьму преднамеренно, лишь бы их слушали. Здесь для этого есть все условия – стены одинаково держат как персонал, так и спецконтингент.

Каждый день с самого утра начинаются разговоры. Большинство совещаний неинформативны, важного там минут на пять-семь, а остальное – нереализованные амбиции оратора при должности. В камерах – то же самое, только там совещания не прекращаются и ночью. И темы одинаковые, да и выводы очень похожи.

Разговоры – это единственно стоящее, что есть в тюрьме. Я даже глубоко уверен, что немало необычных истин родилось в этих подчас однообразных разговорах.

Ко мне в кабинет заходит очередной гость с разговорами о разбитой машине, негодяях-коммунистах или необходимости причаститься. Но больше всего меня прельщали, да и сейчас прельщают разговоры про межгендерные отношения. В них я добился определенной виртуозности. Любой разговор несложно перевести на тему близости. А когда это делается осознанно – это забавляет. Когда это было? В среду? В четверг? В январе? В прошлом году? Опять клубы табачного дыма, чай или кофе. И рабочий день подходит к концу. Снова до завтра. Да.

Человек дела слов на ветер не бросает. Сказал – сделал. Фигня! Только разговоры и есть настоящее дело. Оглянись! И ничего, ничего, кроме слов, и не вспомнишь. Люди, лица, объятия потных женщин и их безобразных мужчин, красивые закаты и невообразимые северные пейзажи – все стирается из памяти, кроме слов или их интерпретаций. Если повезло и у человека есть слух, у него еще остается музыка, обычно злая, мрачная музыка, что всплывает в самый неподходящий момент. Остальным же – слова. Ветер любит слова. Он их теряет и коверкает, собеседник всегда понимает их превратно. И это прекрасно. Можно дурачить людям голову еще пуще прежнего.

Со временем ко мне стали обращаться и с личными вопросами. Кому-то нужен был совет по поводу близких, имеющих проблемы с алкоголем или наркотиками, у кого-то были сумасшедшие родственники, у кого-то – сложная, нестандартная семейная ситуация.

Тюрьма – это и есть разговоры. Она соткана из них. Они ее суть, плоть и сущность.

– Нормальному человеку в тюрьме не место, я никогда не рассказываю жене и детям о своей работе. Иногда жена спрашивает, но как только я начинаю что-то рассказывать – прерывает меня, говорит «хватит». Она не может этого слушать.

– Почему так?

– Однажды к нам пришла женщина, врач-психиатр, она проработала ровно один день. На следующий она уволилась, сказав только одну фразу: «Эта работа безнравственна». Остальные же как-то находят в этом удовольствие и примиряются со своей совестью. Вот и мы с вами.

Этот разговор с Пиночетом состоялся еще в самом начале моей работы, я его забыл, а потом вспомнил. Видимо, тогда, когда наконец понял, что именно имел в виду Пиночет. И испугался. Постепенно мысль о том, что эта работа безнравственна, все больше укреплялась во мне. А еще – скука.

Все то, что меня так восхищало, что давало кураж и азарт, со временем стало серым. Таким же, как и тюремные стены. Знаете, любимое занятие всех сотрудников – это считать дни до пенсии. Год за полтора же. Двенадцать с половиной лет в системе – и ты пенсионер. Но когда проходит этот срок – почти все остаются. Сливаются со стенами, коридорами, замками, ключами и прочей атрибутикой.

Я знал все диалоги, все сценарии и варианты приключений. И мне стало скучно. Я приходил на работу как в свой личный санаторий, где отдыхал, общался с людьми, занимался своими делами, а в перерывах лениво выполнял должностные обязанности. В какой-то момент я даже научился выпивать с самого утра с некоторыми из коллег.

Однажды я вышел на работу после очередного отпуска и первым делом дернул к себе в кабинет бригадира санитаров:

– Что было интересного, пока меня не было?

– За время вашего отсутствия в вашем присутствии не нуждались, – весьма нахально и с усмешкой отчеканил мой бригадир.

У нас с ним были хорошие отношения, и он мог себе позволить такие фразочки. Но, оставшись в кабинете один, я почувствовал спиной, пятой точкой, короче, чем-то внутри, что это очередной гвоздик, забитый в гроб моей тюремной карьеры. Надо было думать, как и куда уходить.

И стало понятно, что путей развития, собственно, два. Или превращаться в тюремную крысу – большую, толстую, уважаемую и имеющую вес в узких кругах, но крысу. Или валить. Не важно куда, главное – не оглядываться. И я придумал план. Результатом которого стало то, что я сижу на противоположной стороне глобуса и пишу все это.

Гораздо интереснее другое – для того чтобы понять, что, находясь в системе, ты оскотиниваешься и трансформируешься в урода, нужно три года после увольнения. Минимум. За этот период, если человек не дебил, к нему возвращаются человеческие чувства и эмоции. Эмпатия, сострадание, сопереживание и тому подобное, а не только злорадство и цинизм, которые невольно взращиваешь в себе, работая в системе. Мне периодически приходится общаться с бывшими коллегами, и именно через три года я поймал себя на мысли, что мне с ними физически неприятно. Хотя раньше мы легко находили и общий язык, и общие интересы.

Много позже, почти через пять лет после увольнения, я проходил обучение на психотерапевта и вплотную столкнулся с психоанализом и экзистенциальной терапией. И только тогда у меня в голове сложилась полноценная картина моих отношений с Пиночетом.

Он был мне не просто другом, учителем и наставником.

Он провел меня через психоанализ, обернутый в оболочку экзистенциализма.

Ежедневно, очень аккуратно, постепенно, скрупулезно и плавно он занимался изучением, структурированием, проработкой и обучением меня. На протяжении четырех лет. Это было удивительное открытие.

Как любой порядочный будущий психотерапевт, я нашел себе супервизора. И мы начали работать. Прорабатывать какие-то моменты и заниматься прочей глупостью, которой занимаются в таких случаях. И тут мне стало удивительно скучно. Потому что это все уже было, но на гораздо более высоком, крутом уровне. Мне оказалось нечего прорабатывать. Я все это прошел давным-давно, и теперь это выглядело больше издевательством над супервизором, нежели работой со специалистом.

А Пиночет принципиально не имел врачебной категории, поскольку считал, что той