Будни войны - Олег Селянкин

Зато в роте, едва вошел в знакомую до мелочей землянку, едва самую малость успокоил Пирата, радостно бросившегося к нему на грудь, сразу же заговорил громко и внятно:

— Отдельные личности, имеющиеся и у нас в роте, те самые, которые себя главной опорой всего фронта считают, время от времени плачутся, чуть ли не в голос рыдают. Мол, мы на фронте ежедневно своей молодой жизнью рискуем, а другие, кому такое «счастье» не привалило, в это время в тылу, за нашими спинами, на пуховых перинах нежатся. Вот я и расскажу вам сейчас о том, как там, в тылу, наши товарищи живут, что почти повседневно вершат…

И он без малейшей утайки выложил все то, что сам узнал за сегодняшний день. Не забыл прочесть вслух и листовку, полученную от комиссара бригады. Затем, помолчав, добавил, глядя на огоньки, метавшиеся в печурке, бока которой порозовели от внутреннего жара:

— Как видите, ежели пораскинуть мозгами, то по сравнению с тыловиками, о которых вам сейчас я рассказал, мы с вами самые обыкновенные человеки…

— С такой постановкой вопроса, Дмитрий Ефимович, я согласиться не могу, — тактично попытался высказать свое мнение Юрий Данилович.

— А я разве спрашивал у вас согласия? — непривычно резко осадил его капитан Исаев. — Или теперь без него, без пресловутого вашего согласия, я и мнения своего высказать не имею права?!

Святая злость на фашистов и вообще на несправедливости жизни копилась сегодня с утра, с того самого момента, когда он оказался между заледеневших домов Ленинграда. Сейчас она требовала выхода, грозила вырваться наружу почти истерическим криком. Он не мог, не имел права допустить этого. Вот и замолчал. Глядел на огоньки в печурке, машинально перебирал пальцами густую шерсть на загривке Пирата и молчал. Так долго и пронзительно, что сержант Перминов с немым укором глянул на Юрия Даниловича. Тот в ответ неопределенно повел плечами, потом радостно заулыбался, достал из нагрудного кармана гимнастерки заветную стеклянную пробирочку с нитроглицерином и, показав Перминову, зажал ее в кулаке.

Закончил капитан Исаев после паузы тоже неожиданно и пугающе спокойно:

— Как-то у нас с вами шел разговор о том, что временами бывает страшно любому человеку, что трус перед тем страхом ниц шлепается, а настоящие люди сами его на обе лопатки кладут… Каждый из нас с вами — случалось, что и по нескольку раз в день! — преодолевал его, проклятого. Но ведь та внутренняя борьба в нас лишь считанные секунды или минуты длилась! А эти люди… Они часами, нет, сутками, вернее — неделями и непрерывно, без единой минуты передышки, против страха держали бой. И выстояли!.. А ну, встань во весь рост, кто уверен, что будет умирать с голоду, но не возьмет и крохи съестного, если оно не его будет!.. Молчите? То-то и оно… А ведь товарищ Иванов, можно сказать, спал на тех мешочках с рисом, ему, чтобы жизнь свою спасти, только руку протянуть и надо было!.. Он умер, от дистрофии умер, но не взял ни единого зернышка риса. Тонну риса сберег для советской науки этот человечище, ценой своей жизни сберег!.. Такова, кума, уха из петуха… Так что пораскиньте мозгами, пораскиньте.

12

Вадима Сергеевича Иванова похоронили в братской могиле. Вместе с бойцами бригады, павшими в последнем бою. Ночью похоронили. Чтобы фашисты, не заметили похорон, бомбежкой или артиллерийским обстрелом не омрачили торжественно-траурных минут.

До дня похорон тело Вадима Сергеевича трое суток пролежало на столе в маленьком дачном домике, где все стекла были выхлестаны пулями, осколками и просто многими близкими взрывами. Столько времени он пролежал там по требованию бойцов бригады и соседней по фронту дивизии народного ополчения: многие из них изъявили желание взглянуть на этого человека, шагнувшего в подлинное бессмертие так просто, даже вроде бы буднично; не имея возможности сделать что-то большее, они хотели обязательно хотя бы минуту постоять около него. Обнажив голову, в суровом молчании постоять.

13

После Нового года, как и следовало ожидать, нагрянули затяжные крепчайшие морозы: почти весь месяц более тридцати, иногда — даже за сорок. Людям, ослабевшим от долгого голодания, стало вовсе невмоготу, и многие жители города в те дни, когда кровавое солнце еле пробивало лучами морозную дымку, превратились в холодные и безразличные ко всему трупы. Но зато те, кто пережил эту волну морозов, приободрились, стали глядеть на жизнь несколько веселее. И не только потому, что 24 января хлебный паек был увеличен еще раз; теперь рабочие стали получать в сутки 400, служащие — 300, иждивенцы и дети — по 250 граммов хлеба. Это, конечно, тоже сказалось на общем настроении, но главное: люди, пережив длиннющие холодные ночи, когда в голову лезли лишь черные мысли, вдруг поверили, что самое страшное уже позади, что теперь только и надо лишь малость потерпеть, пересиливая голод, и все окончательно образуется, уверенно пойдет к доброму довоенному времени.

В последних числах января, когда мороз в сорок градусов крепко держал в своих тисках и Ленинград, и людей, живших в нем или оборонявших его, капитану Исаеву командование бригады через посыльного вручило приказ, в котором говорилось, что с сего числа он назначается командиром батальона. Вместо майора Крючкова, направляемого для учебы в академию.

Война еще вовсю полыхает, конца ей вроде бы и не видно, а наше командование наиболее одаренных командиров снимает с фронта и направляет учиться в академию! Без экзаменов!

Внимательно капитан Исаев прочел приказ, подумал, с чего следует начать на новом месте, и вдруг понял, что не испытывает и малой робости. Хотя, может быть, потому он волнения в своей душе не заметил, что по землянке, как только он вслух прочитал полученный приказ, стала стремительно разливаться гнетущая тишина? Она ощутимо густела с каждой секундой, в ней отчетливо прозвучал голос солдата Карпова:

— Как говорится, каждому кораблю свое плавание. — И после ощутимой паузы с огромной натугой выжал из себя вроде бы игриво, вроде бы даже радостно: — Короче говоря, с вас причитается, товарищ комбат.

Капитан Исаев не подхватил шутки, он, небрежно сунув приказ в планшетку, подсел к Ювану, устроившемуся у приоткрытой дверцы печурки, в которой тревожно метались язычки пламени, от его трубки-носогрейки прикурил свою цигарку. Молча сидели належали люди в землянке. Что ни говорите, а за минувшие месяцы привыкли они к своему ротному. Некоторые даже полюбили его. По-фронтовому полюбили. За суровую справедливость, за то, что свое плохое настроение он никогда не срывал на подчиненных. Были среди бойцов, разумеется, и такие, кто не принимал его (взять хотя бы того же Акулишина). Но сейчас все бойцы роты, поглядывая на капитана Исаева, думали об одном: а будет ли новый командир роты лучше этого или хотя бы чуточку похож на него? Ведь командование бригады, не разгадав его души, на эту должность может и такого формалиста-буквоеда или зверюгу подкинуть, что жизни не рад станешь. Знаем, к сожалению, случается и подобное.

А капитан Исаев думал о том, где ему теперь надлежит обосноваться. Сначала вроде бы окончательно решил остаться в этой роте, отсюда руководить жизнью и боевой деятельностью батальона. Или он лишен права выбора своего командного пункта? Потом с сожалением осознал, что командир батальона — не просто человек, что это еще и управление сотнями людей, и вполне определенное сравнительно высокое служебное положение в армии. Так что, хочешь или нет, а кое-каким законам, наставлениям и просто жизненным традициям следовать придется.

И еще с горечью подумал, что майор Крючков не просто командовал батальоном, он, зная капризный норов войны, исподволь еще и присматривал себе замену. Не обязательно на черный случай, но присматривал. А вот у него, капитана Исаева, прямо скажем, на свое место замены нет. Конечно, можно сослаться, что выбирать не из кого… Но виновен в этом, если судить по совести, один он: просил в роту командиров взводов, а не требовал, ждал, сложив ручки, когда их кто-то подготовит для него, а не сам искал, не сам воспитывал. К примеру, чем сержант Перминов не командир взвода? Звание маловато? Или исправить эту несправедливость не в наших силах?

Он даже решил, что сделать это лучше всего сейчас, вернее — чуть-чуть задним числом, когда сам он был еще командиром роты, а майор Крючков командовал батальоном: двое ходатайствующих всегда лучше, чем один.

Ни с кем не стал советоваться капитан Исаев, он просто, примостившись на уголочке общего обеденного стола, на имя командира бригады написал соответствующее ходатайство. Написав, внимательно прочел, чтобы не допустить грамматической ошибки, и лишь тогда сложил его пополам и сказал Карпову:

— Ты, Карпуша, уже по старой памяти, как говорится, хватай ноги в руки и марш к майору Крючкову. Где хочешь, там и найди его, только ему в руки и передай это послание. И жди. Ежели увидишь, что майор сию бумаженцию в карман сует, скажи настойчиво, весомо скажи: мол, капитан Исаев на соответствующую резолюцию очень надеется… Все понял?