Братья и сестры - Федор Абрамов

У Анфисы неприятно кольнуло в сердце, но женщины, завидев ее, уже подняли крик на всю пожню:

– Женки, кто приехал-то!

– Да ведь это Анфиса! Анфиса наша!.. – и, побросав косы, побежали ей навстречу.

Марфа на ходу, не здороваясь, забасила:

– Что на фронте деется?

У Анфисы сразу пропала всякая радость от встречи.

– Воюют…

– Знаем, что не овец пасут. Как воюют?

– Все по-старому…

– Отступают? Куда же дальше? Ведь и у России край есть! – И Марфа круто повернула назад.

– Ты хоть бы о доме своем спросила! – крикнула вдогонку ей Анфиса.

Марфа обернулась, свирепо сдвинула брови:

– Небось стоит? Не улетел? – Она схватила косу и, поплевав на руки, с ожесточением, с шумом врезалась в траву.

– Экая сумасшедшая, – укоризненно покачала головой Варвара. – Вот завсегда так: наорет, накричит. Нет чтобы ладком, как люди… Разве Анфисы вина, что немец наступает?.. Ничего! – подмигнула она, усмехаясь. – Это она по первости так, а злость сорвет – хоть гужи из нее тяни.

Анфиса стала раздавать письма.

Варвара, принимая письмо, вся обомлела от радости, начала вытирать руки о передник, потом, развернув письмо и прочитав первые строчки, поглядела на всех влажными счастливыми глазами:

– Бабоньки, Тереша-то мой… Опять наградили… Ну Терентий Васильевич приедет – не узнать, возгордится, куда и посадить…

– Нету нам нынче ни от которого? – крепясь, спросила Дарья.

А в сторонке худая, бледная Павла, не спрашивая, горько и безнадежно заплакала:

– Господи, с ума сойду. Как ушел – ни слуху ни духу. Да что же это такое?..

Меж тем подошли Софрон Игнатьевич, Федор Капитонович и сзади всех, тяжело дыша, – Марфа.

Присели тут же на подсыхающую кошеницу.

– Ну что там на белом свете? Рассказывай, – не глядя ни на кого, но уже примиряюще буркнула Марфа.

– Да, да… все расскажи, Анфисьюшка. Как есть расскажи, без утайки, взмолилась Аграфена. – Мы ведь здесь что в тюрьме. Кругом лес да лес, света белого не видим. Я ночью-то не один раз встану, выйду из избы, в домашнюю-то сторону гляну, прислушаюсь. Думаю, уж не стреляет ли где. Может, думаю, немец и к нам припер… Вот ведь до чего дошла.

– Не плети чего не надо! – оборвала ее Анфиса. – С ума сходишь! На краю земли живем – какой у нас немец?

Некрасивое, угловатое лицо Аграфены просияло:

– Наругай меня, Анфиса! Пуще, пуще наругай! Блажь хоть в голову не полезет.

Анфиса, как умела, рассказала про фронтовые и домашние новости, потом, окинув всех строгим взглядом, сказала:

– Ну теперь сказывайте вы, работнички дорогие.

Никто не говорил. Сидели понурив головы, молчали.

– Что же, так и будем в молчанку играть? – снова спросила Анфиса.

– Ты его спрашивай, – кивнула Марфа в сторону бригадира. – Чего к нам пристала?

Федор Капитонович, давно уже искоса присматриваясь к председателю, решил: "Знает", – и пошел напролом:

– Беда с нашим братом. Ладу нету, кусок изо рта рвем…

Ему не дали договорить:

– Это у тебя-то кусок изо рта рвем?

– Вырвешь, как бы не так, зубы сперва обломаешь!

– Двенадцатый год колхоз потрошишь, – видим, не слепые!

– Да что же это, Анфиса: мы тут убиваемся, а он об корове своей…

– Да уж так: для кого война, а для кого мошна! Кричали, препирались еще долго, а потом женки в один голос: замену давай!

– Ну, раз так… – сказала Анфиса, – снимать будем.

Федор Капитонович приготовился было ко всему, но этого все же не ожидал. С секунду он сидел как громом пораженный, потом вскочил на ноги, заметался, замахал руками:

– Это меня-то снимать? Ты меня ставила? С первого дня колхозной жизни… Про меня в газетах печатали… премии давали… Да за такое дело… Ты с весны на меня зуб держишь – союзки забыть не можешь…

Анфиса, бледнея, оглядела его снизу доверху.

– Да русский ли ты человек? – еле слышно прошептала она.

– Я в район поеду, я покажу, как над стариком измываться…

И Федор Капитонович, с неожиданной для него резвостью, побежал к избе.

После ужина Софрон Игнатьевич, улучив удобную минуту, подал Анфисе знак: отойдем в сторону.

Росистой тропинкой прошли к речке, присели на сухую валежину. Софрон Игнатьевич отломил ветку, подал Анфисе: отмахивайся, мол, от мошкары. Затем, нагнувшись, стал свертывать цигарку, потом долго выбивал кресалом огонь.

– Ты это зря, Петровна, – заговорил он наконец глухо, – зря все затеяла.

Анфиса ждала.

Софрон Игнатьевич жадно затянулся несколько раз подряд, резко отбросил цигарку, рассыпавшуюся искрами:

– Зря, говорю, в бригадиры назначила… – Подумав, он круто повернулся к ней лицом: – Знаешь, кто я?

– Ты что-то сегодня загадками. Слава богу, век живем…

– Я не про то… В общем, так… в белых год служил… слыхала?

С заросшего седой колючей щетиной лица на нее в упор, не мигая, смотрели усталые, измученные глаза.

– Смотри, чтоб худа не было… пока не поздно. – Софрон Игнатьевич отвернулся. – Так-то один раз в лесу назначили меня групповодом… Знаешь, что было? Секретаря ячейки чуть из партии не вышибли… А сейчас, сама знаешь, война…

Долго молчали. Над потемневшим лесом всходил бледный месяц, в кустах за рекой отфыркивалась лошадь.

– Мало ли чего когда было, – сказала Анфиса.

– А все-таки ты подумай… худа не хочу…

– Ладно, я в ответе буду, – сказала, вставая, Анфиса.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Пока ставили сено по дальним речкам, под горой, на домашнем хлопотали Степан Андреянович да Настя.

Сначала было руки опускались: нет народа. Во всем наволоке с утра до вечера топтались несколько женчонок. А тут, как на грех, еще поломалась косилка. Пришлось вызвать с Синельги Мишку Пряслина, – тот за несколько дней на своей машине исколесил целые версты.

На гребь вывели всех поголовно – старых и малых. Древнюю старуху Еремеевну, которая уже и счет годам потеряла, привезли на телеге далеко ходить она не могла, а грабли в руках еще держались.

В двадцатых числах июля Степану Андреяновичу и Насте подкатило неожиданное счастье. Ночью из Росох выехала группа Софрона Игнатьевича и на следующее утро, не ожидая распоряжений правления, вся целиком вышла на домашнее.

Под горой стало людно, как до войны. Правда, иного работничка надо под ногами разглядывать, – того и гляди, загребешь вместе с сеном, но зато было весело и шумно. Женщины – кто помоложе – принарядились: так уж исстари повелось, что, когда убирали домашнее, одевались как о празднике.

Работали без «перекура» – торопились. С самого утра начало молодить-перекрывать тучками, в воздухе стояла духота, парило. Над головами низко носились стрижи, и ребятишки с криком, постоянно вскидывая кверху грабли, пытались их подшибить. Женщины, мокрые, потные, подхлестываемые угрозой дождя, бегали от сеновала к сеновалу, на ходу подхватывали охапки, укладывали в копны. Матери, если под руку попадался зазевавшийся малец, между делом давали подзатыльника, назидательно приговаривая: "Не считай ворон, не маленький".

И все таки убрать всю луговину не удалось. Из накатившейся тучки хлобыстнуло, как градом.

Сгребальщики – и малый и старый – сыпанули кто куда: кто забрался под копну, кто нашел пристанище под кустами. Марфа Репишная, моложавая Дарья, Варвара и еще несколько женок, прикрывая головы платами, кинулись к ближайшему зароду – высокому стогу длинной кладки. Запыхавшаяся Марфа, добежав до развороченной копны, придвинутой к самому зароду, свалилась замертво. Остальные, вытирая мокрые лица, отряхиваясь, выгребая труху из-за ворота, стали пристраиваться возле нее. Старая Василиса, перед тем как сесть, перекрестилась, умиленно сказала:

– Дождик грибной. Может, хоть гриба бог даст. Одна Варвара не спешила забиться в сенную духоту. Она стояла под дождем, закинув кверху мокрое, по-детски счастливое лицо, и блаженно потягивалась разгоряченным телом.

– Женки, женки! Любо-то как… – взвизгивала она от удовольствия. – Я как росой умоюсь… Смотрите-ко, смотрите! – вдруг с изумлением зашептала она, приседая и шлепая себя по мокрым бедрам. – Бригадир-то наш… Не наробился…

Возле соседнего зарода, саженях в ста от женщин, дометывая копну, орудовал вилами Степан Андреянович – без шапки, рубаха без пояса. Огромные, раскосмаченные охапки сена то и дело взлетали кверху. Мишка Пряслин, Настя и Наденька, которая уже неделю не расставалась с граблями, вьюном кружились вокруг него, загребали остатки.

– Эй, бригадир, на перекур! – закричала Варвара.

– Захотела чего, Степана не знаешь! – проворчала, приподнявшись, Марфа и снова завалилась в сено.

– Знамо, Степонька, – с уважением сказала Василиса. – О прошлом годе попросила берестяной коробки – на крыльце висит. Дай, говорю, Макаровна, по ягоды сходить. "Нет, говорит, не дам этой коробки". Жалко, говорю? "Нет, говорит, я в этой коробке сына родила". Как, говорю, в коробке? "А так, говорит, с пожни шла да на болоте за домами и родила. В этой самой коробке и домой принесла".