Вся жизнь – в искусстве - А. Н. Донин

темную одежду до полу и с огромным платком на голове, подошла к невысокому человеку в синем цивильном костюме, со щеточкой темных усиков и спросила:

– Марк Маркович, здесь мне выйти вперед?

– Да, да, – ответствовал он, – вот сюда на три шага, а потом стойте здесь. – И он показал, где.

Почемуто из всех репетиций мне запомнилась эта маленькая сценка. Впечатление от нее слилось с атмосферой театра – с глухим стуком шагов по деревянному настилу сцены, с запахом краски, клея и скипидара (он всегда стоял за кулисами), с огнями рампы и боковых фонарей. Как ни странно, музыка была сама по себе, ни с чем этим не связана, – прекрасная музыка Мусоргского. Я долго помнил ее наизусть.

Однако, почему же мне так врезались в память эти несколько слов оперного режиссера, к тому же, относящихся не ко мне? Что в них было особенного? Вспоминая и размышляя об этом сейчас, я прихожу к одному ответу: артистизм и высочайшая интеллигентность Марка Марковича Валентинова. Они были во всем – в походке, в жестах, в выражении глаз, в наклоне корпуса к собеседнику, но главное – в голосе. Интеллигентным был и тембр (хотя, как это тембр может быть интеллигентным, я не понимаю), и интонации, и дикция, и общее выражение. Создавалось ощущение, что перед тобой собеседник интересный, внимательный, даже вдумчивый, и относящийся к тебе с огромным уважением. А может быть, Марк Маркович был харизматической личностью?

Позднее, когда я общался с Марком Марковичем много и часто, мы говорили и об интеллигенции. Один раз он сказал: « Ну, какой же я интеллигент? Интеллигент должен знать три языка, я же не знаю ни одного. Так, полуинтеллигент…»

В другой раз был рассказан анекдот:

«Английский студент спрашивает профессора, что необходимо, чтобы стать интеллигентом. «Это очень просто: нужно всего три диплома». Студент, в радостном изумлении: «Значит, я должен окончить три факультета? Всегото пятнадцать лет? И действительно, просто!» – «Боюсь, мой юный друг, Вы меня не совсем правильно поняли. Три диплома – это ваш диплом, диплом вашего отца и вашего деда».

После этого анекдота я впал в уныние, ибо и одногото диплома я не имел. Но сегодня я не упускаю случая рассказать его студентам или школьникам.

Второй раз – после репетиции «Бориса Годунова» – я увидел Марка Марковича в 1959 году на концерте школьного абонемента в филармонии.

Это была, конечно, старая филармония с прекрасным колонным залом. Сейчас в этом здании находится театр кукол. На эстраде я увидел человека, читающего лекцию перед концертом, и узнал в нем Марка Марковича, только усов у него уже не было. Лекция длилась довольно долго. Помню, Марк Маркович говорил тогда о «великом подвиге Глинки». В перерыве я увидел его в фойе и рискнул подойти:

– Марк Маркович, вы меня, конечно, не помните?

– Здравствуйте, юноша, чтото знакомое есть, но…

Я рассказал ему о капелле и об участии в постановке «Бориса Годунова», и мы разговорились. Удивительно! Совершенно незнакомый, чужой мне человек беседовал со мной долго, охотно и дружелюбно. Такого со мной не бывало – ни в школе, ни в кругу знакомых нашей семьи.

– А где ваши усы? – спросил я.

– Они поседели и стали похожи на зубную щетку. И я их сбрил.

Как мне теперь кажется, в разговорной речи Марка Марковича было нечто общее с языком, то есть с писательской манерой, Ю.К. Олеши. Может быть, так оно и было, – ведь они оба происходили с юга и принадлежали к одному поколению.

С тех пор каждый раз, когда я бывал на филармонических концертах, я не упускал случая подойти к Марку Марковичу и поговорить с ним хоть о чемнибудь. Над этим немало смеялись мои друзья. Хотя я и сейчас не понимаю, что в этом было смешного. Разве то, что он стал звать меня Шуриком.

Я любил музыку больше всего на свете, хотя и не стал музыкантом, и для меня было истинным наслаждением не только слушать ее, но и говорить о ней – со знающим человеком и превосходным собеседником. Марк Маркович весьма охотно рассказывал мне, да и не мне одному, об «Ундине» Чайковского и об отношениях Листа с «Могучей кучкой», о «Чаконе» Баха и о том, какова разница между челестой и глокеншпилем, а также обо многих других вещах.

Кроме Марка Марковича, филармонические концерты вели В.Г. Блинова, О.В. Соколов (ныне профессор консерватории) и некоторые другие, но при всех их достоинствах, сравниться с Марком Марковичем, именно как с лектором, было невозможно.

В конце пятидесятых годов начались летние общедоступные симфонические концерты на эстраде Волжского откоса (теперь они проходят в Кремлевском концертном зале). Почти всегда их вел Марк Маркович, с невероятной доходчивостью и без малейших упрощений доносивший до слушателей дух музыки Брамса и Шостаковича. Бетховена и Рахманинова, Мусоргского и Берлиоза, Калинникова и Равеля. Эти концерты по примеру знаменитого американского дирижера Леопольда Стоковского придумал и сумел организовать тогдашний главный дирижер Горьковской филармонии И.Б. Гусман. Оркестр играл при нем достаточно хорошо (хотя мне больше нравился второй дирижер – С.Л. Лазерсон). Но сейчас речь не об этом: я хочу сказать, сколь много потеряли бы эти концерты, собиравшие на Откосе до нескольких тысяч слушателей, без выступлений Марка Марковича, без его «разговорного жанра»! Они и потеряли – сейчас, когда его нет.

А ведь он даже не имел музыкального образования – по крайней мере, консерваторского! По его словам, както при приеме на работу его спросили довольно пренебрежительно: «Вы ведь окончили какойто университет?» – «Не какойто, а советский, – наставительно ответил Марк Маркович, чуть издевательски протянув «е». – Я – историк», – добавил он деловито.

И все же, видимо, какое то музыкальное образование у него было: однажды он вспомнил мимоходом: «Когда мы юношами с МеликПашаевым читали партитуры…» (А.Ш. МеликПашаев был известным советским дирижером, работавшим в Большом театре).

Выступления Марка Марковича перед концертами чудесным образом сочетали глубокое проникновение в суть музыки с ясным изложением и образноэмоциональной выразительностью речи. Мне кажется, что в этом он нисколько не уступал, например, Ираклию Андроникову. Более всего мне запомнились выступления Марка Марковича перед Реквиемом Моцарта и симфониями Чайковского, особенно Шестой, его комментариями к «Шахерезаде» РимскогоКорсакова и Второй симфонии Бородина, скрипичному концерту Брамса и увертюре «Эгмонт» Бетховена.

О Брамсе он особенно любил говорить и както сказал мне: «Этот композитор непостижимым образом умел сочетать классическую форму с романтическим духом своей музыки. Как это ему удалось, для меня загадка».

Вместе с тем, Марк Маркович так же ответственно и серьезно относился к случайным вопросам совершенно незнакомых людей, приходивших на концерты.