Лейла, снег и Людмила - Кафа Аль-зооби

Для него понятие ошибки не ограничивалось рамками неправильного поведения. Ошибочным также считалось не соответствовать разряду «самый лучший». Детям вменялось в обязанность быть лучшими в учебе, а также отличаться достойным поведением, высокой сознательностью и глубокими знаниями и быть безупречными, хотели они того или нет, потому что они – его дети. Да, его дети должны стать успешными и особенными, чтобы могли дополнить и внести свой вклад в формирование – прежде всего в глазах окружающих – его идеального образа, к которому он стремился.

Дело, однако, заключалось не в том, что ее отец обладал двумя лицами сразу: лицом человека снисходительного, с которым он появлялся на людях, и другим – суровым, деспотичным, проявлявшимся внутри домашних стен, за закрытыми дверями. Память Лейлы хранила и другие лица отца, из-за которых понять его было нелегко.

Мысленно возвращаясь в прошлое, Лейла обнаруживала, что отец ее мало читал. И когда в партии произошли разногласия, и она раскололась на два лагеря, отец при определении собственной позиции руководствовался не четкими идейными соображениями, а, скорее всего, автоматически примкнул к тому лагерю, ближе к которому ощущал себя с точки зрения общинно-родственных отношений. К такому выводу Лейла пришла позднее. Она помнила, как в то время их дом превращался ночами в тайное место встреч товарищей по партии. Собрания продолжались допоздна, но роль отца тогда сводилась к роли хозяина дома, так как он мало сидел с товарищами, проводя большую часть собраний в заботах об угощениях, принося и унося подносы, опорожняя переполненные окурками пепельницы. Все это время мать не выходила из кухни. И однажды, когда один из гостей сказал в шутку, что их сборищам не хватает только мансафа[5], то отец настоял на том, чтобы мать приготовила его.

В тот день мать выразила недовольство:

– Они что, приходят сюда угощаться? Если так, то почему они не придут днем?

– Делай свое дело и не спорь! Ты ничего не понимаешь, – грубо ответил ей отец.

– Хорошо, тогда объясни мне.

– Ты хочешь поставить меня перед ними в неловкое положение? – спросил он, стискивая зубы, чтобы его не услышали в комнате. И вышел из кухни, бросив на мать строгий взгляд.

– Нет большой разницы между его отношением к родст венникам и к этим людям, просто с родственниками отношения открытые, а с этими – тайные. – Мать проговорила эти слова, отмеривая рис, думая, что муж не слышит ее. Но, как выяснилось, он стоял неподалеку и все слышал. Она узнала об этом только на следующее утро, когда отец сам заговорил на ту же тему. Вскоре разговор перешел в ссору, отец стал громко ругаться, а затем ударил мать, говоря:

– Даже если бы ты была права, каждый ведет себя в соответствии с собственными привычками и воспитанием.

Тем самым отец намекал на то, что был выходцем из известного и многочисленного рода, тогда как мать происходила из скромной и малоизвестной семьи.

В тот день мать, униженная и оскорбленная побоями, ушла из дома, решив никогда в него не возвращаться.

Отец оставался напряженный, как наэлектризованный голый провод, готовый убить любого, кто дотронется до него.

Но Лейла, сама того не ведая, нарушила его одиночество, зайдя ночью к нему в комнату и увидев его плачущим. Он криком велел ей уйти, и она в изумлении закрыла дверь. С того дня в ее сознании отпечатался новый образ отца, существенно отличавшийся от остальных и вызвавший в ее душе жалость и сочувствие, – образ плачущего мужчины.

Раньше Лейла редко сочувствовала отцу, а принимала сторону матери, слабой и беззащитной, но его слезы впервые обнажили перед ней его слабость – ту скрытую и неподдельную беспомощность, которая неизменно заставляет человека плакать и вызывает сопереживание окружающих.

Стоя в темноте, Лейла осознала, что в отношении отца постоянно испытывала противоречивые чувства. С одной стороны – любовь, гордость за него и уважение, – то, что полагалось испытывать, и что можно назвать законными чувствами. У нее не было права на проявление другого отношения. С другой стороны, из глубин ее души временами поднимались другие ощущения – темные и загадочные, но она подавляла их и заживо хоронила в тех же самых глубинах, как тот отчаянный крик, который ей приходилось сдерживать, когда рука отца плотно сжимала ей рот, перекрывая дыхание.

Значило ли это, что ее гордость за отца была ложной? Неужели она не испытывала к нему ничего кроме неприязни и ненависти?

Могла ли Лейла в самом деле ненавидеть отца? Того отца, который мягко поглаживал ее по головке? Или того, который рыдал горько и молчаливо, сидя в одиночестве в темной комнате?

Нет. Все обстояло не так.

Сейчас ей трудно было понять, в чем состояла правда, потому что все те лица, которые пронеслись в ее памяти, были честными лицами отца. Он искренен в своей жестокости и доброте, в слабости и силе, так же, как искренен в борьбе за равенство и в приверженности родовым традициям. Искренни и его вера в справедливость, и его тяга к деспотизму. Он искренен в своем спокойствии и в припадках злобы и ярости. Он – все перечисленные лица, вместе взятые, и исключено, чтобы он был лишь одним из них. Множественность лиц сделала его человеком без лица – определенного, ясного, которое вызывало бы у нее понятные и отчетливые чувства. Их, освободив от понятия долга, можно назвать любовью, ненавистью, жалостью или гордостью.

Однако все эти лица, всплывшие из закоулков памяти Лейлы, которые она смело разглядывала и изучала, стоя в темноте, исчезли в незапамятный день, растворились надолго в чертах одного-единственного лица. До сих пор – быть может, до настоящего момента – она не позволяла себе посмотреть в это лицо критически и уж тем более не пыталась разглядеть в нем какие-либо другие образы, кроме облика героя.

Рождение этого образа совпало со временем ее первой любви. Лейле было тринадцать лет, когда она влюбилось в соседского парнишку, и они стали подолгу переглядываться через окно, с крыши дома или стоя по разные стороны ограды. Находясь на расстоянии, не позволявшем беседовать, они продолжали разговаривать взглядами, пока не появлялся кто-нибудь из ее или его родных и им не приходилось поспешно убегать. Лейлу наполняла юношеская любовь, ее сердце взволнованно подскакивало, едва она видела соседа, стоящего в ожидании ее появления. Но однажды отец увидел их в тот момент, когда юноша передавал Лейле записку. Последствия чуть не погубили ее. Отец жестоко избил ее – так, что изуродовал ей лицо, и она была вынуждена провести дома несколько дней. Все эти дни окна в доме оставались завешанными, не пропуская ни солнечного света, ни воздуха. Ввиду чрезвычайности ситуации Лейле было запрещено разговаривать, плакать и жаловаться – даже взглядом. «Заткнись!» – вскрикивал отец каждый раз, гневно размахивая кулаком, когда она пыталась открыть рот. И продолжал: «Что я теперь скажу людям? Что такова дочь борца?!» Затем, не в силах подавить гнев, кричал: «Ну и детей я вырастил! Ну и девочка, которая покроет мое имя грязью!» И снова нападал на нее, вымещая очередной приступ злобы на ее теле: «Любишь?! Еще из яйца не вылупилась, а уже любишь? Мы стыдились в свое время любить! Или тебе нравится пачкать мою репутацию? А как же! Разве она чего-нибудь стоит для тебя, разве ты волнуешься о ней?!»

И все же, несмотря на ужас положения, эти воспоминания о первой любви могли бы стать волнующими и романтическими. Даже в самый разгар скандала Лейла испытывала упоение, думая о том, как ее будет мучить любовная тоска, о письмах, которые она напишет и окропит слезами. Она хотела сохранить верность своему чувству, бросить вызов не только отцу, его сумасбродству и репутации, но и всему остальному миру.

Действительно, эта любовь могла бы устоять, если бы не арест отца. Вот так, совсем просто, в один солнечный день служба безопасности задержала его с кипой подпольных листовок, и тревога, не покидавшая их дом ни днем, ни ночью, получила реальное воплощение.

Для матери это событие стало большим горем, а для семьи, потерявшей кормильца, – настоящей катастрофой. У Лейлы же оно вызвало растерянность. Случившееся заставило ее повзрослеть за считанные дни. Она вдруг увидела мир иначе: арест внес последний и важнейший штрих в формирование образа отца как борца, а тюрьма сделала из него выдающегося человека. Да, это событие внезапно разбудило ее, вывело из безрассудного отрочества и открыло глаза на новую для нее действительность: ее отец – герой.

С того дня все лица отца словно расплавились и растворились в чертах одного, которое начало запечатлеваться в сознании Лейлы как размытый образ, святой лик, покрытый туманом, но одновременно дарующий свет.

Повсюду появились его фотографии: они висели в каждой комнате их дома, были отпечатаны на подпольных партийных листовках. Даже в глазах тех, кто знал, что она его дочь, Лейла видела его лицо победителя, на многие годы стиравшее в ее душе все остальное, оставляя место лишь гордости и самодовольству: она – дочь героя-борца!