Любить и мечтать - Вера Кузьминична Васильева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И в темном, забитом наглухо доме появляется с лампой забытый Фирс. Не драматизируя, не вдаваясь в мелкие правдивые интонации, он печально и просто говорит в тишине: «Жизнь прошла, словно и не жил».
На сцене темно, его одинокая фигура в пледе, зажженная свеча и тишина, никакой музыки — ничего. Тихо идет занавес, и только когда раздаются аплодисменты, возникает звук лопнувшей струны. Во время аплодисментов мы, как и было задумано, начинали оглядываться и замечать, что нет среди нас Фирса, что мы его снова забыли. И тогда из глубины сцены появлялся Фирс, и буря аплодисментов поднималась в зале. Я брала его за руку, обнимала его голову, глядя в его огромные, взволнованные глаза. Мы старались в эту минуту не плакать, а публика, как всегда, все понимала…
Было бы нечестно не сказать о других исполнителях, потому что с каждым из актеров у меня были незабываемые мгновения, о которых я всегда могу сказать с великой благодарностью. Петя в Щецине совсем другой, чем в Твери. Артиста Томаша Янкевича, который хорошо, хотя достаточно традиционно, играл вечного студента, я старалась заставить заинтересоваться собой, так как мне казалось, что он как-то уж очень далек от Раневской, а я привыкла в Тверском театре быть связанной с Петей всеми струнами души. Я насильно втягивала его в духовное общение, как в омут, и в конце нашей сцены мне это удавалось. Думаю, что если бы мы играли больше, то были бы ближе как партнеры.
У меня была прелестная Аня — Барбара Ремельска. Она хороша тем, что, будучи юной и легкой, сумела быть зрелой в своих оценках того, что случилось. В ней не было и тени восторга, сантимента — нет, это умная, глубокая личность. Особенно запомнилось мне мгновение в четвертом акте, когда я боялась заглянуть в ее серьезные, умные глаза и, не глядя на нее, спрашивала: «Твои глазки сияют, ты довольна очень?» И ее ответ, полный боли: «Я буду работать…» Мне — Раневской — было невыносимо увидеть ее умные, печальные глаза, я бежала от них и мыслями скорее уносилась в Париж.
И все-таки, вспоминая наш спектакль, я, наверное, почти физически долго буду ощущать маленького птенца, бьющегося о мое сердце, — эту актрису, мою дочку Анечку, когда она видит в третьем акте мое немое отчаяние, бросается передо мной на колени и срывающимся, охрипшим от волнения голосом, бессвязно, целуя мои руки, плечи, шею, утешает меня в моем горе. Может быть, оттого, что у меня нет своих детей, я особенно почувствовала материнство, когда обнимала дрожащие от волнения плечи Анечки, слышала ее срывающийся тонкий голосок.
Сцена погружалась в темноту, я замирала, обняв свою дочку, а в луче света танцевала свой одинокий танец Шарлотта. Эта пляска была как трагический балаган, как сама жизнь, с ее бешеной погоней за успехом, борьбой за выживание. С последним аккордом сумасшедшей музыки Шарлотта падала, как лопнувшая резиновая кукла.
Режиссеру Александру Вилькину и каждому актеру, занятому в этом спектакле, я бесконечно благодарна. Томаш Янкевич в роли Пети с его нескладной чистотой, Данута Скудзянска — Шарлотта, точно сошедшая с картин Тулуз-Лотрека, Карол Гружа в роли Яши, прочитанной актером очень современно… Но особенно незабываемыми останутся для меня сцены с Богданом Янишевским — Фирсом.
Уже предчувствуя, что имение продано, я — Раневская — сижу на опустевшей сцене, а на другом конце ее неподвижно стоит Фирс с подносом. Издали доносится музыка нашего невеселого бала. Я медленно иду через всю сцену, спрашиваю: «Фирс, если продадут имение, то куда ты пойдешь?» Почти ничто не дрогнуло в его лице, только медленно поднимаются на меня мудрые трагические глаза, полные слез, и спокойным глубоким голосом с великим достоинством Фирс отвечает: «Куда прикажете, туда и пойду».
Я склоняю перед ним голову, точно навеки прощаюсь и прошу прощения, медленно отступаю от него, не смея оторвать взгляда. И тут Симеонов-Пищик по пьесе и по спектаклю должен увести меня в танце. Актер Збигнев Мамонт, играющий эту роль, осторожно взяв мою руку, вдруг обращается к режиссеру: «Можно я уведу ее, не танцуя? Я не могу заставить ее танцевать, я вижу ее состояние!» И ответ: «Да, конечно, делайте, как вам подсказывает интуиция». И он уводит меня за кулисы и там, погладив мою руку, целует тихо и нежно, желая успокоить, согреть своим теплом. Ну можно ли это забыть? Какое душевное добро проникло с пьесой Чехова во всех нас, таких разных людей и актеров!
Склонившись в поклоне и взявшись за руки, мы стояли на сцене и испытывали величайшее человеческое счастье — быть вместе, понимать прекрасное в жизни, вместе беречь эту жизнь.
Как много мгновений было в этом спектакле, с которыми я так сроднилась, и не могу себе представить, что в моей жизни их больше не будет!
Но будут другие…
Встречи с Верой Ефремовой и Александром Вилькиным внесли в мою жизнь новое дыхание, открыли для меня как актрисы новые творческие возможности, в которые я уже переставала верить. И здесь я позволю себе привести слова Александра Михайловича обо мне: «Удивительный художественный парадокс этой замечательной судьбы, как мне кажется, в том, что за всенародно любимой кинематографической и театральной маской „идеального социально-национального характера“ скрывается прекрасное лицо и страдающая душа умной, талантливой, сильной и пережившей много незаслуженных обид женщины. Уверен, что нас всех ждет еще много открытий этой „неизвестной Васильевой“. Вера Кузьминична именно потому Великая Актриса русской театральной школы, что всей своей личной жизнью отстаивает идеалы Добра, Трудолюбия, Самоотверженности в любви, Веры…»
Друзья и роли
Я за свои труды вознаграждена достаточно и нравственно, и материально.
Господа, честь, которую вы мне оказываете, я хочу разделить со своими товарищами.
Господа, я предлагаю тост за всех служителей искусства, за всех
