Я был власовцем - Леонид Самутин

Мое первое знакомство с ним произошло на почве столкновения по поводу учета умерших в лазарете. Наша «методика» этого учета, дававшая нам возможность существовать, не вязалась с фактическим состоянием дела, а Точилову, прирожденному педанту, не терпелось привести все в строгую систему, как того и требовали от него немцы. Придя в этой своей «должности» в лазарет-блок и обойдя бараки, он, конечно, не в пример немцам, обнаружил наших умерших в тот день и уже записал их в свой «синодик», но я вовремя заметил это и вмешался. Произошел спор. Я погорячился, меня поддержали другие, решили потащить этого нового «бухгалтера смерти» к Евдокимову. Тот своим авторитетным видом и спокойным тоном сумел объяснить Точилову истинную обстановку и уговорить того не вмешиваться в установившийся порядок. Помню, решившим все дело аргументом было оброненное Евдокимовым как бы вскользь замечание о том, что обстановка такова, что никто из живущих в лагере не гарантирован от какой-нибудь болезни, особенно от тифа, и тоже может попасть сюда же, к нам, так стоит ли вмешиваться в наши порядки? Намек был понят правильно, Точилов снял свои претензии и в дальнейшем, приходя в лазарет-блок, записывал всегда только вчерашних умерших, как умерших сегодня, а сегодняшних оставлял на завтра.

Однако та первая размолвка не помешала нам постепенно сблизиться с ним. Почвой такому сближению послужила общность нашей антисоветской убежденности. Негативное отношение к советскому строю у нас обоих было одинаково, расходились мы только в вопросе о роли немцев. Точилов прямо преклонялся перед мощью немецкой военной машины, перед их организованностью и их целеустремленностью и находил всевозможные оправдания их изуверств в отношении нас. Здесь я спорил с ним, мне стало уже совершенно ясно, что немцы – исторические враги России, но сейчас они выступали как враги Сталина и его режима, и я не видел никакой другой возможности борьбы со сталинизмом в нашей стране, кроме союза с немцами.

Наши споры при встречах не мешали нашему постепенному сближению, и я очень жалел, когда Точилов однажды не пришел в конце дня в лазарет-блок, а от другого командира, его сменившего на должности «учетчика трупов», я узнал, что Точилов вместе с группой Гиля готовится завтра уехать из лагеря. Я считал, что больше уже не увижу Точилова.

Поэтому, когда через месяц Гиль возвратился со всей своей группой, я был очень обрадован новой встрече с Точиловым. После своей поездки и экскурсий по Германии Точилов еще больше укрепился в своих германофильских взглядах, расхваливал мне все, что он увидел в Германии своими глазами, и говорил, что Советский Союз – варварская, дикая страна по сравнению с Германией. Мне стало трудно с ним спорить, потому что никаких новых, а тем более веских аргументов я не находил, в то время как Сергей Петрович рассказывал все новые и новые факты лучшей, чем у нас, организации жизни у немцев. Единственно, что мне пришло в голову тогда – возразить Сергею Петровичу, что виденное им есть только поверхность немецкой жизни, а саму жизнь народа он за такую краткую поездку, да еще в положении стороннего наблюдателя не мог увидеть. Но это мое возражение нисколько не поколебало моего нового и – это весьма существенно – старшего товарища. Точилов был старше меня на 20 лет, он получил образование еще в старой России, он помнил другие времена и во многом был для меня авторитетом.

Много рассказывал Точилов о лагере, в котором их содержали под Бреславлем. Тогда еще он не мог знать, что это был вербовочный лагерь немецкой шпионской организации «Цеппелин», созданной СС. Я сам узнал об этом спустя 20 лет после окончания войны, прочитав в одной из книг, посвященных описанию немецкой шпионской деятельности против Советского Союза во время войны, о вербовочном лагере под Бреслау, принадлежавшем «Цеппелину», и, сопоставив разные факты, убедился, что этот лагерь «Цеппелин» и был тот самый лагерь, куда возили в марте сорок второго года Гиля и его окружение.

Точилов намекал на скорые перемены в положении русских у немцев вообще и на перемены в положении пленных в частности.

Однажды в середине апреля он спросил меня прямо: согласен ли я буду снова взять в руки оружие, если мне предложат служить в русской армии, чтобы воевать против большевиков вместе с немцами? Я ответил ему: «Если эта борьба будет направлена против большевизма, а не против России, то – да».

Между тем Гиль и его офицеры, возвратившись из своей поездки, развили бурную активность. Они пользовались особыми правами по сравнению с рядовыми пленными – так, они могли свободно перемещаться по территории лагеря, заходить в блоки, беседовать с кем угодно.

За время их отсутствия немцы на территории бывшего 13-го блока, так памятного мне, построили огромный барак, внутри которого был зрительный зал со сценой и подсобными помещениями. Гиль привез с собой полный набор музыкальных инструментов для оркестра, и среди оставшихся в живых пленных быстро нашлись бывшие музыканты и артисты-любители, был организован оркестр и театральная самодеятельность. В теплый весенний день 20 апреля, в день рождения Гитлера, был назначен первый концерт нового оркестра и какая-то постановка драмкружка.

Зал был набит битком, не поместившиеся толпились в открытых входах и выходах. Казалось, что все 2,5 тысячи оставшихся в живых хотели присутствовать на этом первом за 10 месяцев человеческом мероприятии. По слухам, за это время через лагерь прошло не менее 22 тысяч человек. Значит, 20 тысяч ушло туда, под эту моренную гряду, видневшуюся к северу от Сувалок, куда, по рассказам, поляк отвозил свой ежедневный груз…

Перед концертом и спектаклем была, как и положено по нашим обычаям, «торжественная часть». После официальных речей лагерного начальства во славу фюрера, Великой Германии, ее доблестной армии было предоставлено слово Гилю.

Гиль выступил с большой речью, в которой тоже произнес славословие в адрес Гитлера и его Рейха, затем рассказал об их поездке по Германии, о тех возможностях, которые были предоставлены немцами для ознакомления с жизнью Германии и, наконец, о самом главном – о предоставлении немцами права нам, русским людям, тоже принять участие в борьбе с «жидо-большевизмом». Это новое и необычное еще для слуха словосочетание, да еще произнесенное заведомым евреем с немецкой трибуны, прозвучало так странно и нелепо, что я чуть не рассмеялся вслух, но тут же сообразил, что это могло бы повлечь для меня самые печальные последствия, и быстро спрятал лицо за спины впереди сидящих, силясь скорее согнать невольную улыбку.

Гиль, между тем, продолжал далее, что он решил создать военно-политическую организацию под названием «Боевой Союз русских националистов» для борьбы с большевизмом у нас на Родине под верховным водительством Великогермании и ее фюрера, Адольфа Гитлера. Объявил и программу своего «Союза», в которой вопрос о будущем государственном устройстве России оставался нерешенным. Гиль сказал: «Это дело будет решаться после войны». Закончил он призывом вступать в ряды его «Союза».