В лагере Робинзонов - Лябиба Фаизовна Ихсанова

Я прижался спиной к горячей спине Хамита, и мысли сразу понеслись куда-то, закружились, как в хороводе. То мамино лицо мелькнет, то Фаузия сверкнет своими зубами, то дядя Кадыр строго посмотрит в глаза. А потом все стало безразлично. Даже думать не было сил. Ничего не надо, ничего не хочется. Только бы не двигаться, не шевелиться... Нет, спать нельзя, погибнешь!

Меня будто током ударило. Я вскочил и стал тормошить Хамита:

— Вставай, Хамит. Слышишь, вставай! Если так будем лежать, погибнем оба!

Не знаю, слышал ли он мои слова. Ничего не сказал в ответ, только простонал протяжно. Полежал минутку и вдруг заговорил вполголоса:

— Мама, мама, да укрой ты меня. Укрой потеплее, мама. Холодно мне. Мама, укрой меня...

Он весь дрожал, и кожа у него покрылась пупырышками, как у гуся. Ему, наверное, правда, было очень холодно. Но как-то не верилось в это, потому что сам он был горячий и жар от него валил, как из духовки.

— Хамит, встань, встань, пожалуйста. Пойдем отсюда,— просил я.— Пойдем и сразу согреешься.

Говорю, утешаю его, уговариваю, а самому плакать хочется.

Все-таки поднял я его. Он уткнулся мне в грудь горячей головой. Стоит, чуть пошатываясь, как будто собирается с силами. Дышит часто-часто и горячим дыханием обжигает мне лицо.

Я испугался, что сейчас он шагнет, упадет и ударится о камни. Обнял его. Но он, как мешок, сполз вниз и растянулся у моих ног.

Я понял, что Хамит идти не сможет. И решил — пройду немножко, проверю дорогу, а потом вернусь, перетащу Хамита. Так мы, конечно, очень медленно будем двигаться, а все же это лучше, чем оставаться здесь на месте, без всякой надежды на спасение.

Я накинул на голову Хамиту мокрую рубашку, зажег свет и осмотрелся. Черные тусклые камни, черная пыль... Я погасил фонарик и снова обступила меня темнота, такая густая, что казалось, будто и она отлита из черного камня.

И надо идти в эту темноту.

Я пошел. Кругом нигде ни искорки, ни лучика.

Зимой, бывало, как злился я на солнечные лучи. Утром мама будит меня, а я лежу с закрытыми глазами, сон досматриваю. Вот тут-то и пробьется в окошко солнечный лучик. Натянешь одеяло, а он и под одеяло найдет дорогу...

Сюда бы сейчас такой лучик! Уж я бы не прятался от него.

Я размечтался, споткнулся и больно ударился коленкой об острый камень. Нет, не годится так в темноте идти. Чего доброго, шею сломаешь!

Я зажег фонарик и заметил, что он уже не так ярко горит, как прежде. Но все равно кружочек света бежит передо мной, как футбольный мяч. А я веду, веду... Опять споткнулся и выронил фонарик. Он скользнул в сторону.

Я подобрал его, осмотрел камень. Странный это был камень. Длинный, тонкий. Никогда не приходилось мне видеть таких камней. На что-то он похож... Ага, на ружье он похож, вот на что А может, это ружье и есть? Я осмотрел его со всех сторон. Нет, камень, обыкновенный камень, только снаружи похожий на ружье.

Удивительно, конечно, но природа и не такие чудеса творит. Нам дядя Кадыр рассказывал как-то про красноярские Столбы. Это камни такие, высокие, выше двадцатиэтажного дома. А потом он нам диафильм показал. Ну и Столбы! Один на голову старика похож. Он так и называется «Дед». А другой будто веер из перьев. Много там разных удивительных камней. Когда смотришь на них, кажется, что их нарочно скульпторы делали. А сделали их вода, ветер, солнце и время.

А тут солнца нет, ветра тоже, наверное, не бывает, а времени и воды сколько хочешь. И вот они какую штуку сочинили!

Я попробовал поднять это «ружье». Тяжелое. Но все-таки я его поднял и стукнул «прикладом» о камень. И вдруг «приклад» отвалился. Камень стал полегче. Я размахнулся и стукнул им по каменной стенке. И тут случилось чудо: каменная корка рассыпалась на множество кусков, под нею оказался винтовочный затвор, ржавая магазинная коробка, часть ствола. Я опять размахнулся, и снова посыпались камни, а в руках у меня оказался винтовочный ствол с прицельной рамкой, с мушкой на конце. Настоящий винтовочный ствол!

У меня закружилась голова, и я, опираясь на ствол, пошел к Хамиту.

— Хамит! Хамит, открой глаза, посмотри, что я нашел. Это же винтовка. Понимаешь, винтовка! Значит, здесь были люди. Разбойники или партизаны. Были и ушли. Значит, и мы уйдем. Понимаешь, Хамит? Уйдем! Только соберись с силами, слышишь, Хамит!

Я склонился над ним, обхватил его за плечи. Но вместо того, чтобы поднять друга, я сам хлопнулся рядом с ним. Голод и усталость одолели меня.

9.

— Проснулся, проснулся. Слышишь, мама, он шевельнул рукой...

Голос Фариды. Ни у кого больше нег такого голоса. Но почему она здесь, в нашем подземелье? И кто это проснулся? Может Хамит проснулся?

Я пошарил руками справа, слева... За время наших блужданий я уже научился на ощупь узнавать, что под рукой.

Нет, это не камень... и не пыль... Да это же подушка! Самая настоящая подушка. И одеяло на мне. Откуда здесь постель?

И вдруг мамин голос:

— Сыночек, сыночек, очнулся, родненький!

Я открыл глаза. Но по-прежнему непроницаемая темнота окружает меня и мешает увидеть мамино лицо. Значит, мы все-таки в подземелье. И мама пришла сюда. Нашла нас здесь в темноте. И Фариду привела. Вот что значит мама! Я протянул руки, нащупал мамину голову, нащупал лицо. Оно было мокрым от слез.

— Мамочка, мама,— говорю я.— Ну не плачь, слышишь, мама, не плачь. Мы скоро выйдем отсюда.

— Вышли, сыночек, вышли, давно уже вышли.

Мама поднимает мою голову вместе с подушкой и прижимает к груди. От мамы пахнет свежим хлебом, парным молоком и укропом.

И тут я почувствовал такой голод, какого никогда еще не испытывал. Даже там, в пещере, когда мы делили хлеб, я не был так голоден.

— Мам, я есть хочу, умираю есть хочу!

— Сейчас, сыночек, горячего бульона дам тебе.

— И хлеба, и молока, и яблок.

— Нельзя так много сразу, нельзя. Доктор не велел.

Это уже Фарида сказала. Значит, и она здесь. Но почему же я их не вижу? Может быть, ночь сейчас?

— Фарида,— сказал я,— зажгите вы свет.

— Зачем нам свет, дурачок. Солнце и так светит вовсю. Это у тебя глаза завязаны.

— Ну,