Good night, Джези - Януш Гловацкий

Так вот: в этом я увидел некоторую аналогию с историей Джези. Ведь он родился, когда в Германии к власти пришел Гитлер. И тем самым по высочайшему повелению, вместе со всем еврейским народом был приговорен к смерти. Но кто-то там, наверху, решил, что забавнее, если мальчик пока спасется и сделает головокружительную карьеру, а потом можно будет к нему вернуться. Роль эриний, то есть богинь мщения, была отдана журналистам, то есть профессионалам, которые жируют на страданиях людей талантливых, но запутавшихся, часто лживых, сломленных и перепуганных. Конечно, Джези не был невинным младенцем, сам наврал с три короба и вел себя совершенно не так, как Эдип. Ни в чем не пробовал разобраться — ровно наоборот. Хотя уже в Лодзи, а потом в Нью-Йорке у него было время оглядеться вокруг и увидеть — не преступления, разумеется, но сплошную ложь, притворство и лицемерие.

Как известно, чтобы трагедия состоялась, божественные распоряжения надо исполнять неукоснительно и скрупулезно. Авраам, например, когда Бог повелел ему принести в жертву сына, ни секунды не колебался и не задумывался. Надо значит надо, и точка. Философ Сёрен Кьеркегор ужасно его безраздельной вере завидовал. Удивлялся, почему Авраам не посоветовался с женой, не предупредил сына и так далее. Но… вроде бы зачем? Или — или.

Возвращаясь же к грекам и Софоклу… Странно себя повел царь Лай, отец Эдипа. Веровать-то он веровал, но как бы не до конца, не решался поверить предсказанию, но и не поверить боялся. Словом, поступил немного по-польски, то есть принялся комбинировать.

Смотрите: коли уж оракул ему сообщил, что он будет убит сыном, который вдобавок женится на его супруге, а своей матери, Лаю следовало бы поступить рационально. Развести руками, помолиться и весело прожить остаток дней, поджидая, пока сынок подрастет. Жену он, кажется, особо не ревновал: кара постигла его род по той простой причине, что женщинам он решительно предпочитал мужчин. А в Греции уже в те времена это еще считалось предосудительным. И Лай придумал вариант, чтобы все были довольны: для начала поручил слуге проколоть младенцу ножки и бросить его в горах. Там им наверняка займутся дикие звери. Во всяком случае должны заняться. Он же сам сохранит руки в относительной чистоте, а боги получат то, что хотели. Но не все пошло так гладко. У слуги было доброе сердце, он спас дитя, и тут началось.

Отец Юрека, Моше Левинкопф, вопреки приговору, тоже не собирался сдаваться. Вместо того чтобы покорно отправиться со всей семьей в гетто, он меняет фамилию; перемена анкетных данных с ведома и согласия заинтересованных лиц была тогда делом обычным для обеих сторон — и палачей, и жертв. Гитлер, Ленин, Сталин… А Исаак Бабель, например, вступил в конную армию Буденного как истинно русский солдат Лютов.

Таким образом, Моше Левинкопф, перевоплотившись в Мечислава Косинского, уворачивается от рока и спасает жизнь — разумеется, не всему народу, а жене, себе и, до поры до времени, сыну.

А теперь о сыне: были у него шансы или нет? Было ему предопределено стать примером того, что сделать ничего не удастся, или так пожелал случай? Его отец часто повторял, что нет большего несчастья, чем быть избранным, ибо избранный лишается всех человеческих прав, а стало быть, и каких-либо шансов.

Минуточку: а если бы Джези, к примеру, послушался отцовского совета и скрючивался, становился меньше, а не рос, извивался, ползая по земле, а не пытался любой ценой, всеми правдами и неправдами взобраться на самый верх? Постигла бы его удача или нет? Если бы, скажем, наш Эдип обуздал гордыню и сдержал гнев, когда свита Лая приказала ему убираться с дороги, и не набросился бы на царя, понятия не имея, что убивает собственного отца, сбылось бы пророчество или нет? Что это: случай или судьба? Может, вся штука была в том, что боги, не заблуждаясь относительно свойств человеческой натуры, знали, что могут спокойно подождать. Достаточно повесить липучку от мух — избранник добровольно к ней приклеится. Джези верил единственно и исключительно в случай. Но, между нами, неужто мы способны влиять на случай больше, чем на судьбу, или одно на одно выходит? Об этом мы беседовали по утрам со студентами с Манхэттена, из Бронкса, Бруклина, Северной Дакоты, с Тайваня и из России (мнения разделились), а во второй половине дня я шлифовал сценарий, ну и заглядывал на съемки.

Ход конем (как это представлялось Клаусу В., а скорее — Маше)

Картина у Маши не получилась такой, как она задумала. Поджидающее птиц дерево гостеприимным отнюдь не казалось. Дуб — это ведь древо жизни, корнями он должен достигать центра Земли, а ветвями — Солнца. А Машино дерево больше походило на осьминога, охотящегося на птиц и кормящегося их страданиями. Поэтому три птицы, смахивающие на галок, кружили поблизости, но сесть боялись — больно уж ветви напоминали голодные руки. Маша не знала, как быть, наверное, она дала слишком мало зеленого и слишком много черного и коричневого. Но так уж вышло, ничего не попишешь, не переделывать же. Ладно, коли так… и она дорисовала еще одну птичку, лежащую под деревом, уже неживую. Маленький черненький высосанный комочек. Бледный, опухший владелец галереи позвонил накануне и сказал, что ему нужны еще две картины. Ну вот, одна уже есть.

Маша, в заляпанном красками халате, открыла окно; мужик напротив не скрывал разочарования. Отложил бинокль и со злостью замахал руками. Надо бы сделать ему что-нибудь приятное, подумала Маша, в конце концов, он уже давно ждет. Улыбнулась и помахала в ответ, но он, оскорбившись, погрозил ей кулаком, захлопнул окно и задернул занавеску.

А что, если показать это Джези, подумала она, но нет, нет, ни за что. Нагородит чего-нибудь, ему нельзя верить. Клаус звонил, опять он вынужден отложить приезд. В Нью-Йорке, кроме Джези и толстого владельца галереи, она никого не знала, но мир тесен. Клаус дал ей телефон двух производителей обуви, которые якобы заправляют всем в своей отрасли на Манхэттене, однако встречаться с ними не хотелось.

Она измерила проклятое давление — опять 160 на 100, выпила таблетки, запах краски помалу улетучивался через окно. Когда мылась, позвонил Джези, в ярости, что она не дает о себе знать. Да с какой стати, почему это она должна ему звонить? Не звонила, и точка, хотя не сомневалась, что он ждет. Сказала, что все знает про Аниту.

— Что — все?

— Что она здорова.

— Слава богу, а могла быть больна. Ты прочла мою книжку?

— Она и не была больна.

— Какая разница! Чушь городишь, ты книжку мою прочитала?

Она положила трубку. Но он сразу же опять позвонил.

— Нет, — сказала она.

— Что — нет?

— Не прочитала. Начала и бросила. Нет у меня желания читать — ни про то, как выковыривают глаз, ни про девчонку, которую подкладывают под козла. Выблевывай на бумагу свое дерьмо, если есть охота, а я не обязана в нем копаться, своего хватает.

— Значит, прочитала, — обрадовался, — но ничего не поняла.

Он говорил с ней как с близким человеком — радовало это ее или отталкивало? Уверенности не было. Он бы, конечно, сказал, что уверенность — это скучища и смерть.

Он рассмеялся.

— Похоже, что ничего не поняла, но о некоторых вещах догадываешься. Давай встретимся — еще кое-что узнаешь.

Ей хотелось выйти из дома, но только не в кабак, она не была голодна, однако он уговорил ее поесть суши. Прекрасно в этом разбирался, заказал быстро, но ел понемножку. Калифорнийские роллы, какие-то блинчики с угрем; пили горячее сакэ. Бродили по ошеломительно богатой Пятой авеню, а возле Публичной библиотеки свернули на Сорок вторую улицу. Стемнело, однако нью-йоркская темнота имела мало общего с московской. Толпа вокруг сгущалась, но это уже казалось естественным. А он все время был напряжен, то замедлял, то убыстрял шаг, останавливался, оборачивался и напоминал Маше пса Дедулю, которого она в Москве выводила гулять. Она сказала ему об этом, и он вытащил блокнотик и записал, а она добавила, что никогда еще не ходила с мужчиной, который бы оглядывался на каждую женщину, и что вроде бы они идут вместе, но отдельно, и вообще она одна. Он удивился и спросил: неужели она не чувствует?

— Что я должна чувствовать?

— Что мы в театре.

— В каком еще театре?

— Таком, где идет пьеса «охота», это же ясней ясного, неужели не видишь? Слепая, что ли? Одинокие самки приманивают одиноких самцов, а те и рады. Самцы — жуткие шлюхи.

— Ты тоже?

— О да, я тоже.

— А не староват ли?

Он поморщился: возраст не имеет значения, это не его вина, это природа наделила людей похотью. Она что — слепая, глухая, не чувствует, что у нее между ног кипяток, что она сидит на раскаленных углях, не чувствует, как безудержно ее тянет к бесстыдному сексу? И это только вопрос времени — вскоре она пошлет куда подальше доброго до идиотизма Клауса, а его, как всякая приличная самка, будет молить, чтоб он ее трахнул.