Подпольная Россия - Сергей Степняк-Кравчинский

ПОЕЗДКА В ПЕТЕРБУРГ

ВСТУПЛЕНИЕ

Громкий и продолжительный стук в дверь заставил меня вскочить с постели.

Что бы такое могло быть? Будь я в России, первою моей мыслью было бы, что явились жандармы. Но дело происходило в Швейцарии, и, следовательно, с этой стороны опасаться было нечего.

- Qui est la?* - спросил я по-французски.

______________

* Кто там? (фр.)

- Я, - отвечал на русском языке хорошо знакомый голос. - Отпирайте скорей.

Я зажег свечу, так как было еще темно, и стал поспешно одеваться. Сердце у меня сжалось недобрым предчувствием.

Недели две перед тем один из самых близких моих друзей*, серьезно замешанный в последнем покушении на царя, после непродолжительного пребывания за границей отправился обратно в Россию, и вот уже несколько дней мы ждали с беспокойством известия о его переходе через границу.

______________

* Николай Морозов, по слухам умерший в Шлиссельбургской крепости. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

Страшное подозрение, которого я не решался формулировать даже самому себе, мелькнуло у меня в голове. Я наскоро накинул платье и отворил дверь. В комнату стремительно вошел Андрей, не снимая шляпы, даже не здороваясь.

- Николай арестован, - сказал он вдруг надломленным голосом и упал на стул.

Николай был наш общий друг. Несколько мгновений я смотрел на него упорным, неподвижным взглядом, точно не понимая, что он говорит. Затем я повторил про себя эти ужасные два слова, сначала механически, едва слышно, точно эхо, а потом - с страшной, раздирающей душу отчетливостью.

Мы оба молчали. Казалось, что-то холодное, неумолимое, роковое надвинулось на нас со всех сторон, заполнило всю комнату, все пространство и проникло в самую глубь нашего существа, леденя кровь и парализуя мысль.

То был призрак смерти.

Однако отчаянием делу не поможешь. Прежде всего следовало удостовериться, точно ли все погибло, или еще можно предпринять что-нибудь.

Я стал расспрашивать подробности. Оказалось, что Николай арестован на границе и, что всего хуже, со времени его ареста прошло уже четыре дня: вместо того чтобы уведомить нас о случившемся телеграммой, контрабандист послал ради экономии простое письмо.

- Где же письмо? - спросил я Андрея.

- У Владимира*. Он только что приехал и ждет вас у меня. Идем.

______________

* Иохельсона. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

Мы вышли.

Заря только что занялась на востоке и бледным светом заливала пустынные улицы спящего города. Молча, понурив голову, двигались мы вперед, погруженные каждый в свои мрачные думы. Владимир поджидал нас. Мы были с ним приятели и давно уже не видались. Но не весела была наша встреча. Ни дружеского приветствия, ни вопроса, ни улыбки. Молчаливо и грустно пожали мы друг другу руку. Так встречаются люди в доме, где есть покойник.

Владимир прочел вслух письмо контрабандиста. Николай был арестован на прусской границе, около Вержболова, и заключен пока в местную тюрьму. Что произошло дальше, никто не знал, так как контрабандист со страху немедленно перебрался в Германию и сообщаемые им дальнейшие известия были в высшей степени сбивчивы: сначала думали, что Николай взят как дезертир, но потом прошел слух, что в дело вмешались жандармы: это уж пахло политикой.

Что касается самого ареста, то ясно было только одно: контрабандист тут был совершенно ни при чем. Он всячески оправдывался в письме и, выразив свое душевное огорчение по поводу случившегося, просил прислать немедля следуемые ему деньги. Арест, очевидно, произошел благодаря неосторожности самого Николая: просидев целый день где-то на чердаке, он не вытерпел наконец и вышел прогуляться. Это была непростительная, ребяческая оплошность.

- И что за глупость, что за мальчишество, - воскликнул я. - Вылезать на улицу в маленькой деревушке, где всякого нового человека тотчас же заметят. Забавляться в такую минуту! Всякий дурак теперь границу переходит. Так вот же нет, ему нарочно нужно было совать голову в петлю. В тридцать лет, несмысленочек! Ну и поделом, поделом ему... Будет знать теперь, как куражиться!

Меня душило бешенство, и вместе с тем я до крови кусал себе губы, чтобы удержаться от рыданий.

Андрей, точно раздавленный горем, сидел подле стола, перевалившись всем телом на правый локоть, почти лежа на столе. Его долговязая фигура, освещенная тусклым, мерцающим пламенем свечи, казалась точно безжизненной.

Я остановился перед ним.

- Ну так что же теперь делать? - вдруг спросил он меня.

Я только что хотел сам задать ему этот вопрос. Ничего не отвечая, я быстро повернулся от него и снова зашагал взад и вперед по комнате.

"Что же теперь делать? - спрашивал я себя. - Что делать в таком безнадежном положении? Принимая в расчет путешествие Владимира, со времени ареста должно было пройти дней пять. Добраться отсюда до русской границы возьмет еще дня три. А в течение семи дней жандармы сто раз смогут открыть настоящее имя Николая и под сильным конвоем препроводить его в Петербург. Положение безвыходное! Но почем знать? Может быть, они оставили его в Вержболове или где-нибудь по соседству. Он так глупо попался, что, чего доброго, они примут его за невинного подлетка. Но нет, не может быть. До нас дошли слухи, что жандармы поджидали кого-то из-за границы. Положение безнадежное! Но что-нибудь нужно же предпринять".

- Надо послать Рину, - сказал я наконец со вздохом. - Если еще можно сделать что-нибудь, то сделает только она.

- Да, да, пошлемте Рину, - воскликнул Андрей, и луч надежды, казалось, оживил его мертвенно-бледное лицо.

- Да, надо послать Рину, - с жаром подхватил Владимир. - Если еще не все потеряно, она наверное что-нибудь сделает.

Рина была полька, дочь одного из многочисленных мучеников за свободу своей несчастной родины. Детство свое она провела в маленьком пограничном городке, главный и почти единственный промысел которого составляла контрабанда. Отправившись в Петербург учиться, она познакомилась там с идеями социализма, примкнула к революционному движению, которое тогда только что началось, и вскоре заняла специальный пост в организации: она, как тогда выражались, "держала границу", то есть заведовала сообщением между Россией и заграницей, где в то время печаталась почти вся русская революционная литература.

Происхождение ее и та практическая жилка, которой отличаются польские женщины, в соединении с свойственным ей тонким чутьем и ловкостью, делали ее не только в высшей степени подходящей для сношений с контрабандистами, но даже создали ей среди них своего рода популярность. Она говаривала иногда полусерьезно, полушутя, что на границе она может сделать больше самого губернатора; и это была правда, потому что там можно купить все и всех, начиная с солдата пограничной стражи и таможенного чиновника и кончая представителями городской магистратуры и администрации. Нужно только знать, как к ним подступиться.

С концом периода пропаганды и наступлением кровавой эпохи террора Рина перестала принимать участие в движении, не веря в возможность успеха при таких средствах борьбы. Она уехала за границу, училась в Париже, а потом, ввиду расстроенного здоровья, поселилась в Швейцарии.

Я отправился к ней, попросивши своих приятелей подождать моего возвращения.

На мой звонок немедленно вышла служанка, так как день уже наступил, а в Швейцарии народ встает рано.

- Барышня спит, - сказала она.

- Да, я знаю, но дело в том, что приехал ее родственник, которого она рада будет увидеть поскорее, - ответил я по русскому обычаю скрывать от посторонних всякие "конспирации".

Подойдя к двери ее комнаты, я громко постучался.

- Мне необходимо немедленно переговорить с вами, - сказал я по-русски.

- Сейчас, сейчас, - послышался несколько встревоженный голос Рины.

Минут через пять она вышла ко мне, не успевши даже привести в порядок свои прекрасные длинные косы, черные как воронье крыло.

- В чем дело? - спросила она, с беспокойством устремляя на меня свои большие серые глаза.

В двух словах я рассказал ей о том, что случилось.

Несмотря на смуглый цвет ее кожи, видно было, как она побледнела при этой роковой вести. Не произнеся ни слова в ответ, она склонила голову. Вся ее маленькая, почти детская фигурка выражала в эту минуту одну безграничную скорбь.

Я не решался нарушить ее безмолвия и ждал, пока она сама заговорит.

- Если бы мы узнали об этом вовремя, - начала она наконец тихо, точно говоря сама с собой, - все бы еще можно было, пожалуй, уладить, но теперь...

- Кто знает, - возразил я. - Быть может, они еще держат его на границе.

Она с сомнением покачала головой.

- Во всяком случае, - настаивал я, - необходимо попытаться. Я пришел просить вас съездить туда.

Рина продолжала стоять молча и неподвижно, точно не слышала моих слов или они не к ней относились. Она не подняла даже своих длинных ресниц, совершенно закрывавших ее глаза, и взгляд ее был устремлен вниз.