Случай из жизни государства (Эксперт) - Александр Хабаров

Киномеханик Штырько отбывал восьмилетний срок за нанесение тяжких телесных повреждений своему собутыльнику: того послали за бутылкой, но, сука, вернулся лишь на следующий день. Всей компанией решили выдавить из кореша деньги на пузырь. Метод был известен: утюг на живот или на задницу, вилку - в розетку... но по пьяни все перепутали, утюг сначала нагрели до предела, а потом стали прижигать связанного несчастного... И Штырько поехал "паровозом" на свой второй срок, уже твердо зная зоновскую судьбу: хозобслуга ждала его, ибо он был разносторонним специалистом-универсалом, мог и сапоги тачать, и электроприборы ремонтировать, и хлеб резать так, чтобы всем хватало и ещё больше - оставалось...

А начинал Штырько на первой ходке баландёром (раздатчиком баланды) в тюрьме родного города Куровска. С каждого захода по тюремным коридорам доставалось ему граммов 150 сахара да первого-второго две-три порции... Погорел будущий киномеханик на рыбе: ухитрился привязывать к черпаку карася: каждый зек, ждавший ухи у "кормушки", был уверен, что рыба падает именно к нему в шлюмку (миску). Не повезло Штырько в коридоре особого режима: "полосатик" Грех на привязанную рыбу не купился и выплеснул горячую уху-могилу прямо в лицо хитроумному баландёру. Коридор закипел стуком и криками, явился корпусной командир, и через два часа Штырько уже ждал этапа в зону в боксе для провинившихся "козлов". Лицо его пострадало несильно, а вот правый глаз потерял не менее сорока процентов зоркости... В зоне общего режима он попал на непыльную службу цехового шныря, а через год поднялся до завхоза отряда. И освободился, отсидев половину своего трехлетнего срока за злостное хулиганство...

С высоты проекционной комнаты Штырько презирал колготящих в зале зеков: они, болваны, по пять-шесть раз смотрели одни и те же фильмы из спецкинопроката МВД: "Бесприданницу", "Обрыв", "Анну Каренину" и во время сеансов шумно реагировали на экран. На первых рядах обычно сидела блатколлегия во главе с Монголом, эти обычно молчали, лишь изредка переговариваясь на отвлеченные темы. Раз только Монгол "выступил" довольно громко, во время просмотра "Петровки, 38": зековский зал, повинуясь силе искусства, горячо "болел" за милиционеров. "Вы чего шумите, овцы хреновы? крикнул Монгол, поднявшись с места. - Это ж мусора нашего брата щемят! А вы радуетесь!" Зал затих.

Штырько Монгола ненавидел как бы за свою несостоявшуюся "карьеру": ведь он, Штырько, тоже готовился на воле к блатной жизни, предполагая себя в виде золотозубого и синего от наколок блатаря. Детство и юность Штырько протекали именно в такой среде, пропитанной романтикой гоп-стопа, взломанных дверей и раскоцанных карманов. Но тюрьма оказалась страшной бездной, из которой щелкали клыками законы и беззакония, олицетворенные надзирателями, дознавателями и сотоварищами по отсидке. За блатной флёр, за поступки, за слова и даже за рисунки на теле надо было отвечать - больше умом, чем кулаками, а также и голодом, холодом и иными муками штрафных изоляторов и БУРов. А ума у Штырько оказалось столько же, сколько и силы духа - мало... Голодать и мерзнуть он не хотел, поэтому из множества инстинктов сформировалась в подсознании спасительная хитрость, не оставившая его до последнего времени.

Штырько регулярно докладывал капитану Петрову о виденном и слышанном. Видел он мало, а слышал достаточно, и не с высоты "будки", а снизу. Ловкий киномеханик обнаружил под полом кинозала довольно просторное "место", не перегороженное лагами (туфта строителей!), и пробирался по этому ходу прямо под первый ряд с блатарями. Согнувшись в неудобной позе и приставив к доскам стакан из тонкого стекла, он испытывал нескончаемое удовольствие от обилия информации. Эти сведения Штырько небольшими порциями скармливал начальнику оперчасти, стараясь не переборщить, чтобы хватило надолго. Так были им выявлены две "дороги", по которым уходили и приходили воровские "малявы" (письма) с установками к действиям. Наградой была пятидневная "свиданка" с женой Галей, давно уже неофициально брошенной, но приехавшей по первому зову с большим количеством жратвы и чая. Чай Штырько тут же запродал по ходовой цене свиданочному шнырю, ибо не чифирил и даже не пил "купеческий", предпочитая растворимый кофе - "сам на сам".

Этой ночью киномеханик Штырько не спал: лежал с открытыми глазами. Он уже сутки пытался осмыслить то страшное, что произошло вчера вечером во время киносеанса - крутился фильм "Пламя гнева" о партизанах-ковпаковцах...

Как обычно, Штырько, врубив проектор, спустился в "фойе", приподнял тайный люк из четырех не приколоченных досок и нырнул в темноту подполья.

Вначале ничего не было слышно (на экране шел бой с карателями), потом стрельба стихла (Ковпак задумался над картой), и Штырько, наконец, услышал разговор. Говорили поначалу как всегда ни о чем, типичный блатной треп о ментах, бабах.

Вдруг Штырько почувствовал, как стакан буквально леденеет, обжигая смертельным холодом правое ухо.

- Рыжик, - сказал Монгол, - а киномеханик-то в будке?

- Не, - ответил Рыжик, - опять под полом сидит, слухает, сучий потрох...

- Досиделся, - добавил Валек-Костоправ...

- Петушить пора демона, - Рыжик стукнул каблуком в пол. - Слышь, ты, окорочок!

- Мочить его надо, а не петушить, - процедил Монгол. - Как кино хоть называется?

- "Подводная лодка в степях Украины", - пошутил кто-то...

Но этих последних слов Штырько уже не слышал. Стакан выпал из его рук. Он медленно отполз в район шестого-седьмого ряда и затих. Мысли вдруг разбежались в разные стороны, словно тряпки и тетрадки в стихах о Мойдодыре. Бесхитростная темнота подполья объяла киномеханика; он вдруг услышал слева от себя странное свистящее дыхание, прерываемое издевательским смешком. Глаза как будто различили что-то черное, чернее мрака, лежащее рядом бесформенной тушей. "Ты кто?" - прошептал Штырько. "Да никто..." - как будто послышалось в ответ.

Штырько быстро пополз обратно к люку, думая только о том, как его встретят на выходе бойцы Монгола, как они сначала слегка придушат его, а потом поволокут, обездвиженного, в какую-нибудь подготовленную для этого каптерку. Оставаться под полом, отдаляя неизбежное, не было никакого смысла, и Штырько осторожно приподнял доски.

Никто не встречал его, и он благополучно добрался до будки, сменил катушку с пленкой, а после сеанса вернулся в барак. Однако руки и ноги были как будто склеены в суставах эпоксидной смолой, такое же оцепенение объяло все остальные органы. Лишь желудок вдруг разразился мучительной энергией: минут сорок киномеханик сидел "орлом" над очком "дальняка" (уборной).

Спасение могло снизойти лишь из оперчасти, но Штырько никак не мог им воспользоваться: капитан Петров не знал о "подполье". Киномеханик, набивая цену, не выдавал свой "источник".

Теперь он лежал, уставясь в потолок, и пытался собрать разбегающиеся мысли. Перспектива вырисовывалась мрачная: ничего, лучше этапа в другую зону, не предвиделось. А на этапе могло случиться всякое, в тюрьме оперчасть другая, в "столыпинском" вагоне её вообще нет, как нет и специального купе для перевозимых "козлов"...

Завтра вечером Штырько должен был демонстрировать зоне художественный фильм "Судьба". "Если обойдется - посмотрю кино", - подумал киномеханик. "Судьбу" он крутил четвертый раз, но никак не мог досмотреть: всякий раз долг сексота гнал его под иссохшие доски зрительного зала.

Почти все "козлы" спали. Кроме Штырько бодрствовал лишь банщик Крыло: он медленно и страстно пережевывал бутерброд с повидлом и маргарином.

За окном стрекотнул электромотор: проехал на каре бригадир Храп с тремя сотнями заточенных металлических арматурин.

МОСКВА

ЧАБАН ЩЕБРЯНСКИЙ И НЕКРАСИВАЯ ЛИДОЧКА

Председатель правления Федеральной приватизационной ассоциации Георгий Давыдович Щебрянский беседовал в своем кабинете с некрасивой девушкой. Особа эта явно выпадала из интерьера, сочетавшего в себе многообразие стилей - от классицизма напольных часов строгой башенной формы до модерна ползучей и летучей мебели. Стилей много, но все они были собраны воедино в некую красивую "систему", гармоничную и пропорциональную, метафорическую, образную... Девушка, однако, могла бы послужить эталоном без-образия: никаких пропорций, никакой гармонии, все было мелким на широком лице, только уши отличались нормой, но казались - огромными. Из широких бедер вытекали тонкие, словно затвердевшие струйки, ноги.

Девушка сидела смирно, изображая кротость; Щебрянский же вертелся вместе с вертящимся стулом - как будто его ежесекундно подключали к слабому, но ощутимому электричеству. Он вообще был такой "живчик", невысокий, круглый и дерганый. Чернявость намекала на нацию, несколько злобствующих газет из "Давыдыча" сделали "Давидовича", но эти намеки не имели почвы. Щебрянский, к удивлению дотошных журналистов, вырос в настоящем русском селе Тихонино (колхоз "Заря будущего"), в семье сильно пьющего механизатора Давыда и чуть меньше пьющей доярки Нины. Братья (трое) и сестры (две) вели обычную для бывших советских людей жизнь: пьянствовали, добывали пропитание, матерились, пели и плакали. У одного из братьев, Эдика, в доме были земляные полы - доски истопили в одну из холодных зим.