Картина без Иосифа - Элизабет Джордж

Однако вместо того, чтобы заварить чай, она медленно налила кипяток в большую металлическую кастрюлю, в которой стояли стеклянные баночки с какой-то жидкостью. Она поставила на огонь и кастрюлю.

— Все должно быть стерильным, — произнесла она. — Люди часто умирают по чьей-то глупости, если кто-то консервирует продукты, не стерилизуя их.

Он окинул взглядом кухню и попытался заглянуть в находившуюся за ней кладовку. Время года показалось ему совсем не подходящим для ее намерений.

— Что же вы консервируете?

— Я могла бы спросить то же самое у вас.

Она подошла к шкафу и достала из него два стакана и графин, из которого налила жидкость, по цвету нечто среднее между глиной и янтарем. Она была мутной, и когда женщина поставила перед ним стакан, он уже сел за стол, не спрашивая разрешения, в намерении утвердить здесь свой авторитет, он поднял его и подозрительно принюхался. Чем пахнет? Корой? Старым сыром?

Она засмеялась и сделала большой глоток из своего стакана. Потом поставила графин на стол, села напротив Колина и обхватила свой стакан обеими руками.

— Не бойтесь, — сказала она. — Это сделано из одуванчика с бузиной. Я пью каждый день.

— Для чего?

— Для очистки организма. — Она улыбнулась и выпила еще.

Он поднял стакан. Она смотрела. Не на его руки, которые он поднял, не на рот, когда он пил, а в его глаза. Вот что поразило его, когда он вспоминал их первую встречу: как она смотрела ему в глаза. Было любопытно, и он собирал свои беглые впечатления о ней: никакой косметики; седеющие волосы, но кожа свежая и молодая, почти без морщинок, так что она не была намного старше его. От нее исходил едва уловимый запах пота и земли, над глазом виднелась капелька грязи, похожая на родинку; рубашка на ней была мужская, большого размера, обмахрившаяся на вороте и обшлагах; верхние пуговицы не застегнуты, и он увидел начало ее ложбинки между грудями; запястья крепкие; плечи широкие. Он подумал, что у них один размер одежды.

— Вот как это бывает, — спокойно сказала она. У нее были темные глаза с такими большими зрачками, что глаза казались черными. — Поначалу это страх перед чем-то, что больше тебя, тем, что ты не можешь контролировать, и понимаешь не до конца — это лежит внутри твоего тела и живет по своим собственным законам. Потом приходит страх, что какая-то проклятая болезнь ворвалась в ее жизнь и в твою и сделала невесть что из обеих. Затем наступает паника, потому что никто не может дать никаких ответов, которым можно доверять, и все отвечают по-разному. Потом становится жалко себя, потому что ты оседлан ею и ее болезнью, тогда как тебе хотелось — очень хотелось, и ты клялся, что будешь любить — иметь жену и семью, словом, нормальную жизнь. А вместо нормальной семьи весь этот ужас, твой дом стал для тебя ловушкой — все эти неприглядные картины, запахи, звуки приближающейся смерти. Однако, как ни странно, в конце все становится тканью твоего бытия, нормой семейной жизни. Ты привыкаешь к кризисам и моментам облегчения. Свыкаешься с мрачноватыми реалиями рвоты, клизм, утки и мочи. Сознаешь, насколько ты важен для нее. Ты становишься ее якорем, спасителем, здравым рассудком. И твои собственные нужды отходят на второй план — неважные, эгоистические, даже неприличные — в свете той роли, какую ты играешь для нее. Так что, когда все кончается и ее уже нет, ты не ощущаешь себя освободившимся, как это представляют себе окружающие. Вместо этого на тебя нападает нечто вроде безумия. Все тебе говорят, что, мол, это благословение, что Бог наконец-то прибрал ее к себе. Но ты знаешь, что Бог тут ни при чем. В твоей жизни просто осталась зияющая рана, дыра в том месте, которое занимала она, ее потребность в тебе, то, как она заполняла твои дни.

Она подлила еще жидкости в его стакан. Он хотел как-то ей ответить, но еще больше ему хотелось убежать, избавив себя от такой необходимости. Он снял очки, отвернулся и таким образом ухитрился оторвать свои глаза от ее.

— Смерть — это не освобождение ни для кого, кроме умирающего. Для живущего это ад, который все время меняется. Ты думаешь, что станешь себя чувствовать лучше. Веришь, что горе когда-нибудь потеряет свою остроту. Но лучше тебе не становится. По-настоящему лучше. Лишь тот, кто прошел через это, способен тебя понять.

Конечно, подумал он. Ее муж.

— Я любил ее, — сказал он. — Потом ненавидел. Потом снова любил. Ей требовалось больше, чем я мог ей дать.

— Вы давали ей то, что могли.

— Только не в конце. Я не был достаточно сильным. Я сорвался. Когда она умирала.

— Вам ведь тоже пришлось несладко.

— Она знала, что я сделал. Никогда не сказала ни слова, но знала. — Он почувствовал себя загнанным в ловушку. Стены надвигались на него. Он надел очки. Оттолкнувшись от стола, подошел к раковине, ополоснул стакан Выглянул в окно. Оно выходило не на Холл, а к лесу. Она посадила большой огород. Отремонтировала старую теплицу. Возле теплицы стояла тачка, похоже с навозом. Он представил, как она разбрасывает его по участку сильными, резкими движениями. Она вспотела, как сегодня. Остановилась, вытерла лоб рукавом. Конечно, она не надевает рукавицы, чтобы ощущать деревянную ручку совковой лопаты и тепло, поднимающееся от нагретой солнцем земли. Когда захочет пить, вода потечет по уголкам ее рта к шее, потом между грудей

Он заставил себя отвернуться от окна и посмотрел на нее:

— У вас есть дробовик, миссис Спенс.

— Да. — Она оставалась на месте, хотя и переменила позу, положив локоть на стол, а другой рукой ухватившись за колено.

— Вы стреляли из него прошлой ночью?

— Да.

— Зачем?

— Эта земля частная, констебль. Столбы стоят через каждые сто ярдов.

— Тут проходит общая пешеходная тропа. Вам это хорошо известно. Хозяевам земли тоже.

— Те мальчишки находились не на тропе, которая ведет на Kojerc-Фелл. Не возвращались они и в деревню. Они были в лесу за коттеджем и пробирались к Холлу.

— Вы в этом уверены?

— Конечно. Я же слышала их голоса!

— Вы предупреждали их?

— Дважды.

— Вам не пришло в голову позвонить по телефону и вызвать помощь?

— Я не нуждалась в помощи. Мне нужно было от них отделаться. И эту задачу, признайтесь, я решила.

— С помощью ружья. Пальнули в деревья дробью, которая…

— Солью. — Она провела большим и средним пальцами по волосам, откинув их назад. Этот жест говорил скорей о нетерпении, чем о суете. — Ружье было заряжено солью, мистер Шеферд.

— А вы когда-нибудь заряжаете его чем-то еще?

— Временами да. Но в этих случаях я не стреляю в детей.

Тут он впервые обратил внимание, что в ушах у нее серьги, маленькие золотые точки, которые сверкнули, когда она наклонила голову. Это было ее единственное ювелирное украшение, если не считать обручального кольца, совсем простого, как и его собственное, и тонкого, как грифель карандаша. Оно тоже блеснуло, когда ее пальцы беспокойно забарабанили по колену. Она была без сапог, в одних носках, и он обратил внимание, что у нее длинные ноги.

— Миссис Спенс, ружье — опасная игрушка в руках неопытного человека.

— Если бы я хотела кого-то ранить, поверьте мне, я бы это сделала, мистер Шеферд, — заявила она.

Она встала. Он ожидал, что она пройдет через кухню, поставит свой стакан в раковину, а графин в шкаф. Но она сказала:

— Пойдемте со мной.

Он проследовал за ней в гостиную, где он уже был, когда шел на кухню.

Вечерний свет падал полосами на ковер, вспыхивал на ней, когда она шла к старинному сосновому туалетному столику, стоящему у стены. Она выдвинула верхний левый ящик, достала небольшой сверток, перевязанный бечевкой. Развязала бечевку и развернула полотенечную ткань. Там оказалось оружие. Хорошо смазанный револьвер.

— Пойдемте со мной, — еще раз повторила она.

Он пошел за ней к входной двери. Она была по-прежнему распахнута, и прохладный мартовский бриз шевелил ее волосы. По другую сторону двора стоял пустой Холл — разбитые окна, загороженные досками, ржавые водосточные трубы, выщербленные каменные стены. Она сказала:

— Вторая труба справа. Левый угол. — Она прицелилась и выстрелила. Терракотовый край отлетел от второй трубы, словно новая пуля.

Она снова сказала:

— Если бы я целилась в кого-то, не промахнулась бы, мистер Шеферд.

Она вернулась в гостиную и положила оружие на тряпку, лежавшую на столике, между швейной корзинкой и коллекцией фотографий ее дочери.

— У вас есть разрешение на оружие? — спросил он.

— Нет.

— Почему?

— Не было необходимости.

— Так требует закон.

— Но я приобрела его незаконным образом.

Она стояла спиной к столику. Он остановился в дверях, раздумывая, что сказать. Сделать ли то, что требует от него закон. Оружие нелегальное, она им владеет, и он обязан конфисковать его, а ее обвинить в нарушении закона. Вместо этого он сказал: