Дар дождя - Тан Тван Энг

Я поднялся в вагон и постоял у входа, пока поезд отходил от станции. Дед и тетка махали мне, пока состав не скрылся за поворотом. Я пошел на свое место и закрыл глаза, думая про императора, которого вычеркнули из истории.

Глава 11

Паром приближался к гавани, и, увидев низкие горы Пенанга, я понял, как сильно соскучился по дому. Я чувствовал, что возвращаюсь другим человеком. Позади остались волнующее путешествие вдоль побережья до Куала-Лумпура и встреча с дедом, открывшим новую грань моего происхождения, ту, о которой я никогда не догадывался.

Увидев дядюшку Лима, я тут же понял, кто служил деду источником информации. Когда рикша высадил меня в Истане, дядюшка Лим не выказал ни капли удивления.

– Можешь сказать деду, что я добрался благополучно.

Он смущенно улыбнулся и понес сумку ко мне в комнату. На кухне сидела девушка и помешивала в котелке с супом. Она стеснительно посмотрела на меня.

– Это моя дочь Мин, – сказал, входя, дядюшка Лим. – Она плохо знает английский, поэтому вам придется говорить с ней на хок-кьене.

Девушка была похожа на мальчишку, худенькая, с неровной стрижкой и раскосыми глазами, густо-черными, как финики, которые она бросала в котелок.

– Хотите, я налью вам супа? – спросила она.

– С удовольствием.

Я сел за кухонный стол, пригласив дядюшку Лима сесть рядом.

– Как давно ты шпионишь на моего деда? – поинтересовался я, посмеиваясь про себя.

– Вы поладили со Старцем? – задал он встречный вопрос, пока Мин разливала суп по тарелкам.

– Мне давно пора было с ним познакомиться.

Я безуспешно пытался вспомнить, когда именно дядюшка Лим появился у нас в доме. Это определенно случилось еще до моего рождения. Я ждал ответа, и, увидев, что перевести разговор не удастся, слуга заговорил:

– Я приехал сюда сразу после того, как ваши родители поженились. Я тогда уже работал на Пенанге. Ваш дед приказал мне наняться к господину Хаттону. Я был его должником и не мог отказать. Вы не скажете отцу?

– Помалкивай о том, чем я занимался, и я сделаю для тебя то же самое.

Мин поставила на стол тарелки с супом.

– Как идут дела в Китае? – поинтересовался я.

Эта страна больше не казалась мне такой далекой, как раньше, и я понимал, что это благодаря тому, что дед открыл мне свое прошлое.

Дядюшка Лим вздохнул:

– Очень плохо.

– Про города, захваченные японцами, передают ужасные новости. В Нанкине было хуже всего[55], – добавила Мин, закрыв глаза.

– Что там произошло? – спросил я.

В тридцать первом году, после захвата Маньчжурии и установления марионеточного правительства, японцам не терпелось найти повод для вторжения на остальную территорию Китая. Что они и сделали седьмого июля тридцать седьмого года, когда китайские и японские войска устроили стычку на мосту Марко Поло рядом с Пекином. Теперь Япония контролировала основную часть северо-восточных китайских земель.

Мин говорила о самых последних событиях, и сначала я ей не поверил. Несмотря на то что императорская армия Японии не позволяла иностранным журналистам отправлять репортажи в остальной мир, беженцы и миссионеры распространяли сообщения о ее зверствах. И все же я упрямо отказывался верить, что человеческая раса может оказаться настолько варварской, настолько животно-жестокой. Увидев выражение моего лица, Мин сказала:

– Мне все равно, верите вы или нет. Сами все узнаете, когда японцы придут сюда.

Сейчас кажется странным, что абсолютно все, китайцы, малайцы или индийцы, были абсолютно уверены, что Япония в конце концов захватит Малайю. Китайцы боялись, что японцы продолжат в Малайе Нанкинскую резню, а малайцы с индийцами надеялись, что они освободят их от колониального владычества. Большинство англичан посмеивалось над мыслью, что Малайя может быть оккупирована; под прикрытием батарей морской артиллерии в Сингапуре они чувствовали себя в безопасности. Я, как обычно, разрывался между двумя мнениями. Я знал, что японцы не настолько некомпетентны, как их выставляют правительственные чиновники, но они были не настолько сильны или глупы, чтобы вступать в войну с Британской империей.

Из разговора было понятно, что отца с дочерью связывают крепкие узы любви, несмотря на то что дядюшка Лим очень редко видел Мин, пока она росла. Я наблюдал, как он смеялся над ее рассказом про деревенского старосту и его выходки; тогда я впервые увидел, как он смеялся как личность, как отец, как мужчина. Почувствовав себя неуместным и лишним, я тихо вышел.

Мин пробыла в доме еще несколько дней и однажды утром уехала. Дядюшка Лим отвез ее в деревню Балик-Пулау, «Спина острова», где жили их родственники. После этого он на несколько дней воспрял духом и даже пообещал научить меня китайскому боксу.

Эндо-сан исчез. Когда я приплыл на остров, дом был пуст. Я раздвинул двери и почувствовал тишину. На полу лежала коробка с фотографиями. Перед уходом он пришпиливал их к стене. Я изучил их, особенно собственный портрет в чайной хижине на горе Пенанг. Мне подумалось, что тогда я выглядел совсем по-другому, детское лицо на снимке было совсем не похоже на то, что я теперь видел в зеркале. На других фотографиях были скучные изображения побережья, лесов и маленьких деревушек. Они все походили одна на другую, и я бросил их рассматривать. На другую стену Эндо-сан прикрепил карту Малайи, и я увидел красные линии, которыми он разметил наш маршрут и другие места, где собирался побывать. Он очевидно не питал ни малейшего интереса к поездке в Сингапур, потому что тот был совершенно чистым, без каких-либо пометок или штрихов. На полке лежала записка: «Уехал на Западное побережье. Продолжай тренировки».

В гостях у деда я понял, как сильно мне не хватало учителя. Эндо-сан стал главным ориентиром в моей жизни. Мне не хватало наших утренних встреч, хотелось смотреть на него, слушать, угадывать настроение и прихоти. Я тосковал по тому, как солнце вспыхивало в его седых волосах, по тому, как блестели его обнажавшиеся в улыбке зубы, по его мрачному юмору и его скрытой грусти. Но я так многого о нем не знал. И решил, когда он вернется, побольше расспросить о его жизни.

Начался учебный год, и я даже радовался, что Эндо-сан в отъезде, потому что, помимо нагрузки в школе, я должен был посещать светские мероприятия. Обычно этим занимался отец. Несмотря на то что моей семьи не было на острове, приглашения приходили почти ежедневно. Отец рассчитывал, что я буду замещать его во время отсутствия в качестве единственного представителя семейства Хаттон на Пенанге.

Однажды, покончив с домашним заданием, я пошел в отцовский кабинет, чтобы просмотреть корреспонденцию, которая разрасталась на тяжелом дубовом письменном столе, словно грибница. Распечатал два письма от Изабель: она сообщала, как отлично они проводят время в Лондоне. Эти письма я прочел в первую очередь, предвкушая запечатленные в них восторг и радостное волнение. Сестра писала, что они скучают по мне и скоро вернутся. Остальная почта была приглашениями на светские рауты, и я незамедлительно отправил ее в корзину для бумаг, предварительно написав ответы, в которых с сожалением отклонял приглашения. У меня имелась определенная свобода действий, но когда приглашали Кроссы, присутствие не обсуждалось. В моей памяти всплыли обрывки дедушкиной истории, и мне подумалось, что это было практически то же самое, что получить приглашение от вдовствующей императрицы Китая.

Семья Кроссов во многом походила на нашу. Они тоже приехали на Пенанг в самом начале, и их компания «Эмпайр-трейдинг» славилась по всей Азии, вызывая такие же восхищение и зависть, как гонконгская «Джардин-Матесон». Патриархом семейства был Генри Кросс, ровесник отца. Они были добрыми друзьями, настолько близкими, насколько это было возможно при нашей островной конкуренции. Прежде чем вернуться домой и принять бразды правления семейными предприятиями, оба главы компаний учились в Оксфорде.

Я прочитал открытку от Генри Кросса, приглашавшую нас на пятнадцатилетие его сына Джорджа. При мысли о том, какой ужасный мне предстоит вечер, я застонал. Но отклонить приглашение было бы непростительным оскорблением для лица Кросса.

После нескольких поколений, выросших на Востоке, многим англичанам стала понятна идея «лица», которая в упрощенном варианте означала всего лишь взаимное уважение. Однако для китайцев она имела более глубокое значение: если Генри Кросс приходил на отцовские приемы (он не пропускал ни одного), то отец сохранял лицо. Если отец помогал слуге деньгами, не обнаруживая этого, то сохранял лицо слуге, и, как ни странно, сам не терял лица перед остальной прислугой. Это был замысловатый процесс компромиссов и взаимодействий. Его нужно было впитать с молоком матери, иначе он мог только сбить с толку. Посетив деда, я проявил уважение, чем сохранил ему лицо. И он вернул мне долг, приняв меня, рассказав о своем прошлом и показав пещеру в горах.