Прикосновение к человеку - Сергей Александрович Бондарин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да что так, Роман Тимофеевич?
Но старик сурово встал и, извинясь необходимостью, ушел в исполком: там отбирались лоцманы для встречи первого каравана дубков, идущего из Одессы за рыбой и для смычки с дунайскими рыбаками.
Мы остались в избе с Ольгой.
— У него и дочь кинулась в Дунай, — сказала девушка.
— У кого?
— Да у Прахова.
— С чего же это?
— Любила молдаванина, — ответила Ольга, вдруг по-тупясь. — Как выдать дочь за молдаванина?
Дальше история рисовалась в таком виде. Дочь соседа любила умелого, веселого рыбака, но рыбак этот был молдаванином. У девушки и мысли не могло возникнуть идти поперек отцовской воли. Оставалось одно: умереть. Как решили, так и сделали. Отплыв на стрежень в лодке и связавшись веревкой, они бросились в Дунай. Но, надо полагать, веревка соскользнула или размоталась — парень в полубесчувствии выплыл на берег. По словам Ольги, он видел лицо любимой девушки под водой, стараясь ее спасти; в открытых глазах утопающей была одна жестокость решимости. Так изображала эту смерть Ольга.
— Да откуда же все это известно? — спросил я.
— Известно, — отвечала Ольга. — Мне-то уж известно.
Послушная распоряжениям отца, она прикрыла окна притвором и, наполнив кувшин свежим вином, оставила меня в дневном мраке горницы, перед чистой постелью.
Прошлую ночь, трясясь в теплушке между Кишиневом и Белградом, я совсем не спал. Дунайский зной, не поколебленный ходом катера от Измаила до Вилкова, а потом добрые кварты вина, выпитые с Романом Стороженко, разморили меня, и я даже не пробовал бороться с искушением прилечь.
Проснувшись, я долго не мог понять, где нахожусь, но незабываемое состояние очарованности понемногу нарушилось: доносились смешанные запахи рыбы, лампадного масла, трав, и вот я вспомнил и лабазы, и сети, развешанные по дворам, и темную зелень на берегах.
В горнице тихо. В керосиновой лампе под колпаком едва теплился глазок света, потрескивал фитиль в лампадке.
Мне показалось, что рядом кто-то дышит, и, не желая никого тревожить, не прибавляя огня, я неторопливо собрался и вышел из горницы.
Наружную дверь я угадал по свежей струе воздуха, и на дворе и в сенях было одинаково темно. Небо заволокло. Ветер шумел в деревьях. Он дул с востока, неся с собою сырость морских пространств.
Начиная различать пятна деревьев, кусты, дома и сараи, я подошел к невысокой ограде, ограждающей двор от двора, когда с крыльца скользнула какая-то фигура. Чем-то позванивая, женщина перекинулась через ограду, пошла по чужому двору в сторону ерика.
Прислушавшись, я узнал голос Ольги.
— Заснул, что ли? — спросила она.
И тотчас же с воды ерика ей ответил мужской голос:
— Я жду, а ты все нейдешь, все нейдешь… Уже скучно стало.
— Дай руку, — сказала Ольга. — Протяни сюда. Сюда. Ну вот. Достал?
Раздался смех мужчины.
— Ольга, — сказал он, — ты что же не надеваешь туфли на высоких каблуках? Я все жду, когда наденешь… А?
— Да когда же надеть их? Отец все смотрит, засмеёт.
— Да кто же, ей-богу, теперь смехов на себя захочет? Да кто же теперь станет нам поперек?
— Да кто? Да все отец.
— Отец ждет твоего брата. А придет брат — я к нему и пойду, он коммунист.
— Семен меня и не знает, должно быть.
— Он коммунист, он не может дуралешить, как вилковские. Молдаване теперь на одних паях с другими.
— Коста! — оживилась Ольга, — У них не в церкви венчают — так как же?
Молдаванин не ответил. Он, должно быть, стоял в лодке, в вилковской лодке, похожей на гондолу, подняв руки к Ольгиным коленям, и она грела его ладони. Все громче плескалась вода, ветер дул как раз по ерику, лодка постукивала о глинобитную стенку.
— Ты опять ставишь заговор? — спросил молдаванин.
— Да, — отвечала девушка.
— Нехорошо это, ей-богу. Прахов — первый рыбак. Нехорошо желать ему беды.
— Да я бы и не ставила, все отец велит. Он, захмелев, спит, а на заре, наверное, пойдет проверить… А тебе Прахова все жалко, а?
— Эх! — почти выкрикнул Коста, — Мне тебя жалко. Ну, отпусти, Ольга, меня председатель разыскивает…
Опять стукнула лодка, послышался шорох и легкий всплеск, и трудно было решить, поцелуй это или плеск воды.
— Погоди, Коста, — взволновалась Ольга. — Говорят, завтра уйдут лоцманы… И ты тоже?
— С Праховым, что ли, или с твоим отцом?!
— Да ты не серчай, Костати. Погоди, ну, постой тут.
— И, нет. Прощай.
— Значит, я понимаю так: у тебя другая причина.
— Причина одна: обидно мне все по стенке пластаться. Да и то не дотянусь до тебя.
— Господи! Что же делать? — прошептала Ольга. — Как далеко пойдут лоцманы? До самой Одессы?
— До Бугаза.
— И то бы вся ночь, Коста! — как бы в отчаянии простонала Ольга. — Вся ночь, Костати, когда бы отец пошел лоцманом.
И столько было в этом голосе страстного сожаления, что раздавшийся вслед за этим смех молдаванина, хотя и ласковый, прозвучал как грубость.
Смеясь, молдаванин проговорил:
— Ну, а если отошлют отца, не сробеешь?
— Да у нас гость, Коста, дожидается Семена…
В смущении, стараясь не обнаружить себя, я уже плохо слышал, что сказал Коста, отчаливая.
Потом мои мысли сосредоточились вокруг Мстислава Прахова, которого я еще не видал, но о котором уже успел услышать столько противоречивого. О каком «заговоре» толковал, однако, молдаванин? Почему Ольга, простившись с Костой, направилась не к себе, а к дому соседа?
Уже давно затих скрип весла, лишь у берега продолжала плескаться растревоженная ветром вода, на востоке кое-где уже обозначились очертания облаков. Я вернулся в горницу и вскоре снова заснул под шум акаций.
Утром меня разбудило кудахтанье кур. Ветер по-осеннему задувал в окна, на столе был приготовлен завтрак, но я недаром торопился, боясь упустить что-либо из необычной жизни вокруг меня.
На пороге, перебирая бредень, сидел какой-то мальчик.
— Роман Тимофеевич велели вам обедать, — сказал он.
— А где Роман Тимофеевич?
— Пошли с милиционером.
— А Ольга?
— Все пошли в примарию[1]; Ольгу изловила Анна Матвеевна.
Не случись того, что случилось, я уже едва ли застал бы рыбаков в исполкоме.
Черные лодки с подобранными парусами покачивались на канале. Ветер продолжал шуметь и хлестать вербой, трепетали ветки акаций, за которыми поднимались церковные купола с толстыми староверческими крестами над полумесяцем. Настойчивый колокол звал к обедне, но толпа не трогалась. Рыбаки стояли полукругом, многие в рубахах, без пояска, почти все — борода по грудь, широкоплечие и слегка сутулые, похожие на Пугачева, тучные и усатые, похожие на гоголевского Тараса. Белели женские косынки, встречались
