Икона - Вероника Черных

Машина остановилась на Волобуевской, пронизав собою толпу чекалинцев, всё ещё собиравшихся возле дома Карандеевых.

– Стоят, черти, – сказал, как плюнул, Еникеев. – Разгоняли?

– Разгоняли, Ефрем Епифанович, – придвинулся к переднему сиденью Мозжорин, сидящий на заднем. – Буквально за час до нашего приезда наряд разгонял. А они по дворам разбегутся, попрячутся, а потом снова приползают. Как мёдом им тут намазано!

– Точно, – согласился Еникеев, озирая через стекло машины грязный двор и старый дом с зелёной крышей.

Встряхнулся, открыл дверцу машины.

– Ладно, идём. Глянем, как дело обстоит. Мать еёшная здесь?

– Здесь. Прописка и документы в порядке.

– Что делает?

– А готовит, убирается, в магазин ходит и на работу – туда же на завод, где и дочь работает. А так молится ещё. Ну, и в церковь эту…

– Запрети.

– Э-э… как ей запретить? – озадачился Мозжорин. – Она просто встаёт и поклоны кладёт.

– Где встаёт?

– А прямо перед дочерью.

Еникеев помолчал. Сказал резко:

– Запрети. Скажем, что советская власть не потерпит. А будет и дальше поклоны отбивать и в церковь бежать, арестуй к чёртовой матери. Приказ понятен?

– Понятен, товарищ Еникеев.

– То-то. Ишь, учинили тут рассадник религиозного дурмана… понадумали всякого… справиться не могут… Оболдуи… Идём, что ли, глянем.

Вылез из машины. Выпрямился. Окинул взглядом грязные просторы. Наткнулся на небо и от неожиданности не сразу опустил глаза на земную твердь.

Над городом распласталось в синеве огромное белое крыло из облаков. Тело небесной птицы – тёмно-серое скопление тяжёлых дождевых туч – наступало на город с запада. Великое белоснежное крыло из перьевых облаков накрывало, казалось, весь Чекалин, и словно защищало его от беды или… несло, звало в иные веси, в прекрасные божественно-отрадные дали, суля тепло, свет и нескончаемую радость.

У Ефрема Епифановича захватило дух от тоски по тому небывалому, непознанному им, что звало его к себе. Он замотал головой, пытаясь избавиться от наваждения. Что он – фанатиком религиозным решил заделаться? Да его тут же снимут, выгонят из партии и пнут в лагеря, на лесоповал! Или, того хуже, разнорабочим на секретные атомные объекты, где люди мрут от облучения, – как по секрету рассказывала ему врач, вернувшаяся с одного из них, построенного в дебрях Урала: в феврале она ездила в отпуск в какое-то крошечное поселение Касли повидать стареньких родителей, и тот объект на протяжении семи лет строится от них километрах в пятнадцати всего.

Отступило нежданное, зовущее. Ефрем Епифанович вздохнул глубоко, вытащил сигареты, закурил, отравляя вокруг себя воздух.

– Птица какая летит… – вдруг услышал он восхищённый голос Мозжорина и невольно посмотрел на небо, которое накрывало белооблачное крыло великой птицы, потом на капитана, который любовался раскинувшейся красотой.

– Тоже мне, ценитель осадков! – саркастически одёрнул его Еникеев. – Любоваться будешь или, в конце концов, очнёшься от дурости своей?

Он раздражённо зашагал к проклятому дому, не обращая внимания на грязь. Не хватало ему облаков в виде птицы! Попы и их последователи тут же усмотрят в явлении погоды милующую Длань своего Господа. Всё против него, Еникеева! И облака! Будь они неладны!..

… Получается, Бог этот – есть..?

Ефрем Епифанович аж зарычал, проходя сенцы, и рванул на себя тяжёлую дверь, будто вырывал жгучий сорняк из пшеничного поля.

– Где? – рявкнул он.

Постовой, пьющий чай за кухонным столом в компании с худощавой, в возрасте, женщиной, вскочил, покраснев. Седая голова молодого человека ввела Еникеева в ярость.

– Ты что, сволочь поганая, волосы свои распустил?! Вон отсюда! В парикмахерскую! Красить или брить наголо! Пошёл! Два раза говорить не буду – под трибунал пущу!.. Распустили!

Мозжорин, к которому адресовалось последнее слово, не дрогнул.

– Будет сделано, товарищ Еникеев, – вытянулся он. – После дежурства – в парикмахерскую. А «каменная» – там.

Еникеев шагнул в горницу. Встал на месте, остолбенев наподобие кощунницы. Вспомнил запоздало, кто он, что и перед кем находится. Оторвал ноги. Прошёлся вокруг вопиющего вызова материализму и атеизму.

Каменная. Как есть, каменная. Он стиснул зубы и дотронулся до белой кожи… Брр… На живую никак не похоже. Не удержался, постучал по плечу. Услышал твёрдый звук. Посмотрел в лицо. Странное: не живое, не мёртвое. Именно каменное. На самом деле.

– Что она ест? Что пьёт? – отрывисто спросил он у Песчанова.

– Ничего, вроде, не ест. И не видел, что пьёт, – отрапортовал Григорий Песчанов.

– Как же тогда живёт, не падает?

– Не знаю. Не падает. Хоть толкай.

Еникеев собрался с духом и, упёршись в камень тела, толкнул изо всех сил. Но Вера не шелохнулась. Еникеев снова упёрся, поднажал. Безполезно. Скала скалой. Его охватил сперва животный ужас, а потом ярость. Как она смеет мутить ясные воды его, Еникеевского, коммунистического мировоззрения?!

– Топор есть?

– Что?

– Топор, говорю, есть? Что непонятного?

– Есть где-то… наверное… Хозяйка! Тащи топор!

Степанида Терентьевна всполошилась испуганно:

– Зачем топор?

– Значит, надо. Тащи, говорят!

Степанида Терентьевна, побелев, не тронулась с места.

– Убивать мою Верочку хотите? – прошептала она.

– Кого убивать? – зарычал Еникеев. – Кого тут прикажешь убивать? Сдурела совсем? Антисоветский элемент! Говорю – топор тащи! Не то сядешь у меня на двадцать пять лет! Или вон на лесоповал в Сибирь поедешь! На Соловки! Вмиг тогда топор принесёшь!

Григорий Песчанов не выдержал и сказал:

– Я знаю, где топор. Плотник в прошлый раз его осматривал, чтоб доски рубить, но не подошёл: туповат оказался. Принесу сейчас.

Он нырнул в сенцы, вернулся с топором.

– Что делать-то, товарищ Еникеев?

– Дай сюда.

– Мне-то сподручней будет, – уговаривал Песчанов. – Чего спину ломать? А я уж расстараюсь. Мне её жалко.

Еникеев повернул к нему неузнаваемое лицо с бешеными глазами.

– Мозжорин.

Капитан шагнул к подчинённому, силой забрал из его сопротивляющейся руки топор. Подал Еникееву. Песчанов и Степанида Терентьевна бросились было к нему, отвести первый удар, но опоздали. Лезвие со всего размаху вошло в половую доску. Еникееву почудилось, что он спит и мучается кошмаром: из-под металла брызнула тёмная жидкость. Он выдернул топор из дерева. Капли стекли с него, шлёпнулись и превратились в монетки с ножками. Еникеев потрогал жидкость. Понял: кровь. И не смог остановиться: размахнулся и ударил опять в ошеломлении разума. Кровь брызнула на сапоги.

– Да что ж это такое?! – закричал он и в безумном порыве опустил окровавленный топор на плечо Веры.

Вопль исторгся из груди Степаниды Терентьевны, и она ринулась на защиту дочери. Песчанов её перехватил.

– Что ж ты делаешь, ирод! Дочь мою убиваешь! – застонала мать, ожидая, что Вера рухнет под ударом оземь и разобьётся, каменная, на мелкие осколки.

Но на коже Веры и царапины не появилось.

– Крепка… – изумлённо протянул Еникеев и безсмысленным взглядом уставился на топор.

Лезвие иззубрилось, потемнело. Будто рубило молодые лиственницы три месяца кряду, а не ударило два раза по старым иссохшим доскам, а один – по окаменелому человеку; пусть окаменелому – но человеку!

Еникеев выматерился, и сильная боль внезапно взорвала его голову.

«Мстит, – подумалось. – О своём присутствии заявляет…».

Кто заявляет – не хотел думать. Знал подспудно – кто.

– Подписку о неразглашении возьми, – велел он Мозжорину.

– Так брали уже…

– Снова возьми. Не хватало, чтоб люди знали о досках этих кровавых. Тогда нам вовсе конец. Повалят, снесут. Понял?

– Так знают уже…

– Так пасть им заткни! Понял?!

– Понял, товарищ Еникеев.

– Доски подколотите, кровь замойте, – велел Ефрем Епифанович. – В нужник вылейте.

– Есть!

Вышел тучей, кипевшей от собравшейся в ней грозовой силы. Плюхнулся кулем в машину, приказал везти в совет.

В кабинете сперва долго мерил ширину и длину стен; сел, наконец, в кресло, сжимая и разжимая положенные на стол крупные кулаки. Ничего не думалось ему, ничего не соображалось. Прикинул на часах – скоро в Петропавловской церкви вечерня. Скажет ли что на ней поп Кирилл Тихомиров? Если хоть слово о Карандеевой скажет, Еникеев его сгноит, не пожалеет.

Первый секретарь обкома КПСС надел другое пальто – старое, тёмное, и покинул свой партийный рабочий особняк. Подняв воротник, опустив голову, он, не торопясь, достиг в начале пятого церкви во имя святых апостолов Господних Петра и Павла. В храме плотно стоял народ. И ни одного скептического лица.

«Если Карандеева придёт в себя, – злобно пообещал Еникеев сам себе, – сгною на Крайнем Севере! Пусть там эвенков и чукчей обращает, каменея, сколько влезет!».

Он долго про себя бранился, сверля мрачным бешенным взглядом затылки прихожан. От жары и духоты, от непривычных запахов, источаемых кадилом и тающими в огоньках свечами на высоких одноногих подсвечниках ему заплохело; выступил пот, заныла голова. Зачем он припёрся в это обиталище мракобесия?! Как тут худо! Невмоготу! Что он тут забыл?! Чего ждёт?!