Штампованное счастье. Год 2180 - Игорь Поль

Повстанцам было необходимо выдавить нас с полустанка. Во что бы то ни стало восстановить работу зенитной батареи, заделать брешь в обороне. Каждый убитый с нашей стороны приближал их к цели. Третье отделение на поверхности тоже вело бой. Нас зажали со всех сторон. Подкрепления мятежникам с соседних станций двигались по туннелям все возрастающим потоком.

Мы держались, как могли. «Не стоять, не стоять. Двигаться, ребятки. Сближаться в упор. Применять тактику шокирующего огня». Полустанок превратился в кучи исковерканных стен и разбитого оборудования. Чад от тлевшего пластика и взрывов наполнил туннели едким серым туманом, сквозь который едва просвечивали редкие оставшиеся целыми плафоны аварийного освещения – вентиляция и системы пожаротушения не работали. Дышать без скафандра было невозможно – у нас кончался воздух, мы снимали баллоны с убитых. Мы устраивали короткие вылазки за трупами, прикрывая друг друга огнем и двигаясь так быстро, что взводный, будь он жив, непременно похвалил бы нас, удивленно глядя на секундомер: мы перекрывали нормы едва не вдвое. У нас кончались боеприпасы – теперь мы вели огонь строго в режиме «по готовности», короткими сериями; мы все чаще бросались врукопашную, вовсю применяя мощь усилителей скафандра, с хрустом ломая чужие шеи и конечности, работая штыком и прикладом; выстрелы из подствольника – лишь по скоплению противника не менее трех единиц; мы уже собрали несколько стволов трофейного оружия и наспех шарили по трупам в поисках патронов. Нас осталось только четверо, мы метались по запутанным лабиринтам, словно разгневанные, обезумевшие черти, и наступил момент, когда, казалось, мы уже не контролировали периметр: бой превратился в череду непрерывных стычек.

Не успеваешь сменить магазин, как такблок снова истошно вопит, предупреждая об опасности, и ты, вторя ему, страшно и бессвязно орешь, выпрыгивая из-за угла вестником смерти. Короткая очередь в упор – в укрытие, несколько торопливых шагов при чертовой пониженной силе тяжести – снова очередь, барабанная дробь – это пули корежат твою броню, от тупого удара немеет рука, с рычанием делаешь выпад штыком, бьешь ногой, вертишься волчком, едва успеваешь выкрутить цилиндр гранаты и катнуть его в темноту, затем – снова бег, снова стычка лицом к лицу, слепящие вспышки, искры трассеров и белые лица с беззвучно орущими оскаленными ртами. И удовольствие. Непередаваемое чувство мстительного удовлетворения, настигающее всякий раз, как такблок подтверждает вывод из строя очередного противника. Странное и многогранное чувство. Воистину нас создавали профессионалы, знающие в этом толк. Нипочем не догадаетесь, каково это – находиться в диком напряжении и одновременно испытывать жгучий кайф, который тебя не расслабляет, а наоборот, подстегивает и подгоняет. Этот букет – сильнейший наркотик, без которого мир после боя кажется выцветшим и ненастоящим, как старые декорации.

Судорожно кашляющая Лиз, склонившись над раненым Васнецовым, зачем-то прижимает к его груди насквозь промокшую от крови грязную тряпку – кусок своей одежды, она с хлюпаньем вдыхает воздух из снятого воздушного патрубка, давится им, выкашливает пыль, потом прикладывает патрубок к лицу сержанта, я вижу, как дрожат его веки – он еще дышит; кто-то из наших, пробегая мимо, бросает к ее ногам снятый с убитого баллон, звеня, он катится по каменным обломкам, усеявшим пол, она переводит на него безучастный взгляд черных остановившихся глаз. Еще один тяжелораненый лежит рядом в луже крови, у него разорван живот, клочья скафандра и пластины брони смешались с ошметками плоти, он накачан кровоостанавливающими и обезболивающими коктейлями, ему сейчас хорошо: он уже одной ногой ступил на ту самую заветную дорогу, ведущую к славе; путь его устилают трупы врагов, он наверняка счастлив, вглядываясь вдаль из-под ладони, свет бьет ему в глаза, так что все вокруг становится тусклым, и нет ничего важнее этого сияния, и время от времени Лиз берет его за руку и крепко сжимает его ладонь в бронеперчатке, не в силах ничем помочь. Похоже, ей все равно кому помогать. За ее спиной, прямо там, где его настигла пуля, лежит с раскинутыми руками тело одного из нападавших, его баллоны пробиты и пусты, шея тоже замотана побуревшей от крови тряпкой, грудь его судорожно вздымается в тщетной попытке вобрать в себя немного кислорода, и у стены, на груде исковерканной аппаратуры, стонет еще один, но, пока Лиз возится с нашими парнями, мы закрываем глаза на чужих. Почему-то при ней ни у кого не поднимается рука добить этих доходяг. Я говорю себе: у нас нет на это времени. И еще – все равно никто из тех, кому она пытается помочь, уже не жилец. Я торопливо двигаюсь дальше, в темноту очередной норы, чтобы не дать себе задуматься над тем, что со мной такое происходит,– нас не учили чертову рыцарству! Напарник Лиз, Джон, куда-то запропастился, возможно, ранен, возможно, сбежал, хотя это маловероятно для такого труса, скорее всего сдох от удушья, забившись в какой-нибудь темный угол и не имея смелости добраться до трупа и воспользоваться его скафандром.

Все погибли: Левинсон, Крафт, Иванов, весельчак-сапер, а его молчаливый напарник, рассудительный Жерарден, сидит, привалившись спиной к стене, будто устал, его лицевая пластина растрескалась от прямых попаданий, и грудь скафандра украшают неровные отверстия – черное на сером. Но еще жив, хотя и ранен, Имберт, жив Джеймс из второго отделения; вот яркая вспышка озаряет темноту, тяжелый гром доносится через внешние датчики – живы двое саперов, они подрывают на пути очередной атакующей группы заряд направленного действия, превращая несколько человек и двух роботов в обгорелые головни; жив, но тоже ранен Сергеев Пятый. Вот его значок совместился с красной россыпью, я ближе всех к нему, бросаюсь на выручку и едва успеваю – он уже бьется врукопашную, кажется, что его скафандр черный от крови, плавно, будто танцор, он возносится над полом и бьет штыком дюжего верзилу, сцепившись с ним, медленно падает, и в этот момент длинной очередью я сметаю тех, кто теснится в только что пробитом проходе, и швыряю гранату, и ору, вонзая в еще живого здоровяка штык. Я бью его раз за разом, бью, даже когда Сергеев сбрасывает с себя его мертвое тело, меня шатает от усталости и потери крови, моя левая рука скоро окончательно перестанет мне подчиняться, несмотря на лошадиную дозу химии, что разбавляет мою кровь; у меня уже хлюпает в перчатке, я меняю магазин и говорю: «Это последний». И потом, плохо осознавая, что делаю, я шепчу потрескавшимися губами, я передаю просьбу-приказ: «Вперед, размажем сволочей!»

– Свешиваем шнурки? – спрашивает кто-то.

– Ну уж нет. Только не сейчас,– машинально отвечаю я, и ни у кого, даже у формально оставшегося за старшего Имберта, не хватает сил и желания мне возразить.

Мы бросаемся вперед, мы часто стреляем на бегу, мы яростно контратакуем – бесплотные духи; рой светляков, уносящихся в темноту, освещает нам путь, мы движемся длинными прыжками, и мы чувствуем – да, вот оно! – повстанцы, не выдержав нашего напора, бегут, прячутся в темные ответвления; наш вид ужасен, они уже не верят, что нас можно убить, они привыкли мыслить рационально, и как тут не поверить в необъяснимое, когда темные, залитые своей и чужой кровью громилы в побитой броне, от которых отскакивают пули, мчатся напролом сквозь дождь трассеров, качаясь, как пьяные, от попаданий, отшатываясь от разрывов гранат и – убивая, убивая, убивая. Они бегут, мы выпускаем им вслед последние заряды из подствольников; я хочу скомандовать: «На исходную, парами, перебежками – вперед»,– но язык отказывается повиноваться; кто-то хрипло хохочет в эфире – это Имберт, теряя сознание, опьянел от запаха крови; я не сажусь – я падаю на колено и понимаю: все, здесь я и умру.

Такблок втолковывает мне что-то о состоянии здоровья. Я пропускаю его умные фразы сквозь себя, не понимая их значения. И никак не могу взять в толк, почему три зеленые точки на такблоке двоятся, троятся, а потом россыпь дружественных отметок заполняет все пространство. «Я брежу»,– думаю я. И в бреду вижу, как мимо нас в темноту проносятся трассеры, и темнота исчезает, смытая вспышками гранат, и пригнувшиеся серые фигуры короткими прыжками проносятся мимо, за ними еще, и волокут какое-то оборудование. Вот приземистый краб – мобильный комплекс поддержки – плюется дымными струями и семенит, исчезая в клубах непроницаемой взвеси, отливающей багровым; взвесь накатывается на меня, поглощает, клубясь; потом кто-то осторожно касается моего плеча – санитар, сквозь назойливую летучую дрянь я вижу крест на его шлеме, он что-то говорит, но я не слышу, я поднимаю лицевую пластину, давлюсь пылью и дымом, он делает то же самое, кашляя, кричит, пересиливая грохот пальбы:

—…Пятая пехотная. Приказано вас сменить. Вы ранены. Обопритесь на меня.

– Что за черт? – недоумеваю я. И потолок начинает плясать перед глазами – меня куда-то несут. Я знаю: скоро меня эвакуируют на борт «Темзы». Домой. Наверное, я уже не жилец. И меня спишут, предварительно наградив и поставив в пример. Моя «Геката», моя родная до последнего винтика винтовка, достанется какому-то молодому, только что выскочившему из кувеза. Про себя я называю винтовку Жаклин. За неимением родственников, мы одушевляем свое оружие.