Поединок. Выпуск 9 - Владимир Акимов

Не смиряется и перед Теремным дворцом самого Иоанна Васильевича Грозного…

Нет-нет, а и застонут под его свирепым натиском не только Курятные, Колымажные или Воскресенские ворота дворца, но и Золотые, с башнею, на вершине которой двуглавый царский орел, а на стенах образа святые.

Злой он к святым образам. Все их с башни оборвал да и на снег бросил.

А почему?

Тут и дурак сообразит.

Неспроста морозы и метели. Вершит сие душа злого чернокнижника, дьявольского механика и дохтура царя Иоанна Васильевича, «немчины Бомелея», казненного Грозным.

Это он ветром высвистывает, снегом кидается, иконами швыряется да морозом московских людей, будто тараканов, вымораживает.

Все небо застил злой еретик. Сумрачно над Москвой и тревожно. А вглядись в снежную круговерть — и увидишь его богомерзкую рожу. Кривляется и язык свой змеиный, раздвоенный, православному народу показывает. Дразнится да грозится: «Уж доберусь я до вас! Ох доберусь! У-у-у!»

Что будешь делать?

Ни святым крестом его не утихомиришь, ни колоколами церковными. Плюнет Бомелий снегом — и все. Ишь как воет на сто голосов! А говорили — помер. Может, и помер, да не вконец, ежели такое вытворяет.

Большую власть имел при царе «дохтур Бомелей». Уж на что Малюта Скуратов у Иоанна Васильевича в почете был, а и тот при дохтуре не куражился. Что шепнет Бомелий, то Иоанн Васильевич и выполнит. Наворожил ему Бомелий про бунты кровавые на Руси и совет дал убежище у аглицкой королевы Елизаветы за морем искать. Иоанн Васильевич и написал ей письмо: так, дескать, и так, сестра любезная, хочу для сохранения жизни своей в Лондон приехать. Той, понятно, лестно. Приезжай, пишет, и живи сколько захочешь. Только бог не допустил, чтобы Русская земля осиротела. В России остался Иоанн Васильевич.

Много крови по наветам свирепого волхва пролито. Ежели бы ту кровь всю собрать и в Неглинку влить, красной бы стала та речка и из берегов своих вышла.

А тут и присоветовал ему Бомелий ядом недругов истреблять.

Семь дней и семь ночей варил то зелье искусник дьявольский. Да так его изготовил, что всем на удивление. Не просто люди помирали от зелья, а помирали в тот час, какой Иоанн Васильевич укажет. Не позже и не раньше. Скажет, на утренней заре — преставится на утренней. Скажет, на вечерней — преставится на вечерней.

И, когда отравленный в муках отходил, волшебные часы злого волхва начинали кудахтать, будто курица над яйцом.

Долго свирепствовал чародей и часовщик при Иоанне Васильевиче Грозном. Однако пришел и его черед.

То ли опасался Иоанн Васильевич, что Бомелий может свое зелье не только другим, но и ему самому в питье подмешать, то ли донес кто на волхва, что ворует он против государя и имеет тайную переписку со злейшими врагами Иоанна Васильевича, а только приказал царь и великий князь в 1575 году своим верным слугам незамедлительно и безволокитно схватить Бомелия и бросить в темницу. А тот уже почуял беду и ударился в бега, не забыв зашить в подкладку зипуна «воровское золото», да был опознан во Пскове и в цепях доставлен в Москву.

Пытали волхва не всенародно, на площади, а в царском застенке. Спервоначала, как положено, выворотил ему палач руки да ноги. Проволочными плетьми спину в решеточку изрезали. А затем на углях пекли чародея. Другой бы криком кричал, а он — нет, ни звука. Будто не под его ногами уголья, а под чужими. Заговоренный был, потому и молчал. Молчал, когда Грозный повелел его казнить, зажарив на огромном вертеле. А его часы, что в Теремном дворце находились, — те не молчали. Нет, не кудахтали те часы — стонали. И катились по звездчатому циферблату капли алой крови, будто не волхва пытали, а его машину дьявольскую.

Пожалел Иоанн Васильевич часы чудные, не пожалев колдуна. Но не в смирении помер злой еретик, лютеранин. Проклял он своего бывшего благодетеля и многое страшное предрек ему. А часы Бомелиевы все поддакивали своему хозяину: «Так, так, так, так, так…»

Сказал Бомелий, что ждут великие неудачи Иоанна Васильевича в его ратных делах в Ливонии. Дескать, и Полоцк отдаст врагам, и Великие Луки, и многие иные города.

«Так, так», — квакали часы.

И сына старшего, любимого, наследника престола, потеряет царь. И не от лихоманки тот помрет, не со сглазу, не в бою, а от руки своего отца.

«Вон как!» — сказали часы.

А еще сказал Бомелий, что не долго жить царю, что помрет он в марте 1584 года, о чем волшебные часы знак дадут. Но в какой день помрет Иоанн Васильевич и какой знак часы дадут, того Бомелий по злобности своей указать не схотел — помер.

И так повернулось, гласит народная молва-легенда, что все, о чем говорил под пыткою еретик, стало сбываться. И неудачи ратные. И смерть сына от отцовской руки.

Да, все, все предсказания Бомелия исполнились. И к 1584 году Иоанн Васильевич тяжко заболел. Съехались в Москву лекари, а вместе с ними и волхвы. Лекари лечили. Попы да монахи молились. Волхвы меж собой спорили: под чьим покровительством находится царь — Солнца или Луны. А бояре — те выжидали…

Нет, не зря из метельной круговерти подмигивал православным продавший черту душу «дохтур Бомелей». Не зря. Знал звездочет, что смерть уже где-то недалече.

Проскочила, верно, безносая вместе с ветром через Фроловские ворота в Кремль. Взобралась неслышно на крыльцо Красное и уж по Святым сеням, а то и по Большой Золотой палате бродит.

А может, уж и в покоевых хоромах озорница — в Крестовой палате или в опочивальне царя-батюшки, где на витых столбиках под шатром его кроватка стоит?

Воет. Надрывается. Криком кричит метель. Улюлюкает, грозится: «Что, испугались? Я вас!..»

В смятении и страхе затаились люди московские. О завтрашнем дне не загадывают — пережить бы сегодняшний.

Только в царских дворах да в Теремном дворце будто ничего и не ведают. То ли не слыхать здесь, что за стенами творится, то ли слышать не желают.

На Сытном дворе, где в тридцати погребах да в сытной избе всякие питья хранятся, да виноград, да орехи, да фрукты разные, будним делом работные людишки заняты. И в пивоварне не сидят сложа руки, и в браговарне, и в квасоварне.

То ж на Кормовом. Валит дым из поварни, где всякие яства стряпают. Складывают да пересчитывают служители Курятной палаты привезенных битых гусей, кур, фазанов, павлинов, глухарей да язычки соловьиные копченые, до коих царица лакома.

И в Теремном дворце все, как положено.

Внятно и истово клянется, косясь на царских опричников, которые теперь и не опричники вовсе, а люди дворовые, новый стольник: «Ничем государя в естве и в питье не испортити, и зелья и коренья лихого ни в чем государю не дати, и с стороны никому дата не велети, а лиха никакого над государем никоторыми делы и никоторою хитростью не делать…»