Иисус. Дорога в Кану - Энн Райс

— О да, сколько раз я этого желал, — пел я самому себе. — Быть одному.

И теперь я был один, без хлеба, без воды, без места, где преклонить голову.

— Один?

Это был чей-то голос. Мужской голос, со знакомым тембром и интонациями.

Я повернулся.

Солнце было у меня за спиной, и свет не слепил глаза.

Он был примерно моего роста, прекрасно одетый, гораздо красивее и богаче даже Рувима из Каны или Иасона — скорее, он походил на царя. На нем была тонкая льняная рубаха, расшитая по краю зелеными листьями и алыми цветами, и каждый крошечный цветок сверкал золотой нитью. Отделка его белого плаща была еще богаче, пышнее, сотканная так, как ткут плащи священников, и увешанная маленькими золотыми колокольчиками. На его сандалиях сверкали пряжки. Талию обхватывал кожаный кушак, усеянный медными заклепками, какие носят воины. И в самом деле, на боку висел меч в инкрустированных каменьями ножнах.

Волосы у него были длинные и блестящие, темно-каштанового оттенка. Точно такого же, как глаза.

— Моя шутка тебя не развеселила, — произнес он негромко, вежливо кланяясь.

— Твоя шутка?

— Ты что, никогда не смотрелся в зеркало? Разве ты не узнаешь самого себя?

Потрясение отразилось на моем лице, прошло мурашками по телу. Он был моим двойником, хотя я никогда не видел себя в подобном наряде.

Он прошелся по песку, описав небольшой крут, словно предлагая мне рассмотреть его со всех сторон. Я был зачарован выражением — или его отсутствием — его больших, с тяжелыми веками, глаз.

— Можешь считать, — начал он, — что я чувствую некую обязанность напомнить тебе, кто ты такой. Как видишь, я знаю о твоем заблуждении. Ты не считаешь себя обычным пророком или святым, как твой брат Иоанн. Ты думаешь, будто ты сам Господь Бог.

Я ничего не ответил.

— О, я знаю. Ты хотел сохранить это в тайне, и ты действительно с успехом скрывал свои мысли, во всяком случае, мне так кажется, но не здесь же, среди пустыни? Да, ты слишком часто бормотал вслух.

Он приблизился, приподняв край рукава, как будто сам желал полюбоваться вышивкой: острыми листочками и цветами, вышитыми ярко-красной нитью.

— Ну конечно, ты не хочешь со мной разговаривать? — произнес он с легкой усмешкой. — Но я знаю, что ты голоден, смертельно голоден. Настолько голоден, что готов почти на все, лишь бы получить еду. Ты пожираешь собственную кровь и плоть.

Я развернулся и побрел прочь.

— Так ют, если ты святой человек Господа, — произнес он, поравнявшись со мной и шагая рядом, глядя мне прямо в глаза, когда я поднял на него взгляд, — а мы на миг забудем о нелепом предположении, будто ты Творец Вселенной, — тогда ты, конечно же, сможешь превратить эти камни, любой из них, в теплый хлеб.

Я остановился. Меня остановил запах — запах теплого хлеба.

— Для Илии подобное было бы несложно, — сказал он, — или, скажем, для Моисея. Ты же заявляешь, что ты тоже святой человек Господа? Сын Бога? Возлюбленный Сын? Сделай это. Преврати камни в хлеб.

Я посмотрел на камни, а потом снова двинулся с места.

— Что ж, прекрасно, — сказал он, шагая рядом и тихонько звеня колокольчиками при каждом шаге. — Давай вернемся к твоему заблуждению. Ты есть Бог. В таком случае, если верить твоему брату, Бог может воздвигнуть сыновей Аврааму из этих камней, тех камней или любых других камней. Ну так преврати же камни в хлеб. Ты же отчаянно в нем нуждаешься, правда?

Я засмеялся ему в лицо.

— «Не хлебом одним будет жить человек, — ответил я, — но всяким словом Божиим».

— Какое скверное буквальное толкование, — сказал он, качая головой, — и могу ли я заметить, мой праведный и введенный в заблуждение друг, что твоя одежда за всего-то сорок дней сохранилась не лучше, чем одежда твоих предков за сорок лет их блужданий по пустыне, что ты просто оборванный нищий, который очень скоро лишится обуви?

Я снова засмеялся.

— Не имеет значения, — сказал я, — я иду своим путем.

— Ладно, — согласился он, как только я сделал шаг, — теперь уже слишком поздно торопиться на похороны отца. Его похоронили без тебя.

Я остановился.

— Что? Не хочешь же ты сказать, будто пророк, чье рождение сопровождалось столькими знамениями и чудесами, не знает, что его отец, Иосиф, умер?

Я не ответил. Я ощутил, как мое сердце разрастается и его стук начинает отдаваться в ушах. Я окинул взглядом песчаные пустоши.

— Поскольку в лучшем случае ты можешь пророчествовать лишь время от времени, — продолжал он спокойным голосом, моим голосом, — позволь мне нарисовать тебе эту картину. Это произошло в шатре сборщика податей. Он испустил последний вздох, можешь себе представить, на руках мытаря, хотя его собственный сын сидел рядом, а твоя мать рыдала. И знаешь, как прошли его последние часы? Он пересказывал сборщику податей и всем, кто пожелал слушать, все, что смог припомнить о твоем рождении. Ну, ты знаешь, эту старую песню о том, как ангел возвестил твоей несчастной перепуганной матери о долгом пути в Вифлеем, чтобы ты смог с плачем появиться на свет в самое скверное время года, об ангелах, явившихся пастухам, и о волхвах. А потом он умер, скажем так, продолжая бредить.

Я посмотрел вперед, вниз, на пески пустыни. Сколько еще до реки?

— Плачет! Слушай, ты плачешь! — сказал он. — Вот этого я не ожидал. Я думал, ты устыдишься, что такому праведному человеку пришлось умереть на руках зажиточного вора, но слез я не ждал. В конце концов, ты же сам ушел и бросил старика в реке?

Я не ответил.

Он стал рассеянно насвистывать какую-то мелодию, как насвистывают или мурлычут себе под нос на прогулке. Он и прогуливался вокруг меня, пока я стоял.

— Что ж, — сказал он, останавливаясь наконец передо мной. — У тебя чувствительное сердце, это мы выяснили. Но пророк? Мне кажется, нет. Что же касается того заблуждения, будто ты создал целый мир, позволь мне напомнить то, что ты, без сомнения, и так уже знаешь: подобное заблуждение стоило мне моего места на Небесах.

— Мне кажется, ты приукрашиваешь, — сказал я.

Голос мой звучал глухо от слез, но слезы подсыхали на жарком ветру пустыни.

— А, ты разговариваешь со мной, а не цитируешь Писание, разговариваешь нормальными словами, — заметил он.

Он засмеялся, в точности подражая моему недавнему смеху, и улыбнулся почти приятной улыбкой.

— Знаешь, святые мужи почти никогда со мной не разговаривают. Они пишут длинные торжественные стихи о том, как я разговариваю с Создателем и как Он разговаривает со мной, но сами эти книжники… При робком упоминании моего имени они бегут, взвизгивая от ужаса.

— А ты так любишь, чтобы твое имя упоминали, — сказал я. — И неважно, какое это имя. Ахриман, Мастема, Сатанель, Сатана, Люцифер… ты ведь любишь, когда к тебе обращаются?

Он молчал.

— Вельзевул. Не это ли твое любимое? — И я добавил: — Повелитель мух!

— Ненавижу это имя! — крикнул он в приступе гнева. — Я не отзовусь ни на одно из этих имен!

— Ну конечно, не отзовешься. Разве какое-то имя может спасти тебя от хаоса, который есть твоя истинная цель? — спросил я. — Демон, дьявол, искуситель. Нет, не отзывайся на них. И на имя Азазель не отзывайся. Имена — то, о чем ты грезишь, имена, цели, надежды — ничего этого у тебя нет.

Я повернулся и пошел дальше.

Он поравнялся со мной.

— Почему ты со мной разговариваешь? — спросил он в ярости.

— А почему ты разговариваешь со мной?

— Знамения и чудеса, — сказал он, а его щеки жарко пылали, во всяком случае, так казалось. — Слишком много знамений и чудес окружает тебя, мой жалкий оборванный друг. И я уже разговаривал с тобой раньше. Я однажды приходил к тебе во сне.

— Я помню, — сказал я. — И в тот раз ты тоже избрал себе красивую наружность. Должно быть, это как раз то, о чем ты страстно мечтаешь.

— Ты ничего не знаешь обо мне. Ты понятия не имеешь! Я был перворожденный сын Бога, которого ты называешь своим отцом, ты, несчастный нищий!

— Осторожнее, — сказал я. — Если слишком разозлишься, можешь исчезнуть в облаке дыма.

— Это не шутки, ты, жалкий пророк, — сказал он. — Я не прихожу и не ухожу по прихоти.

— Хотя бы уйди по прихоти, — сказал я. — Этого будет довольно.

— Да ты знаешь, кто я такой на самом деле? — спросил он, и его лицо вдруг исказилось от горя. — Ладно, я тебе расскажу. Хелель бен-Шахар.

Он сказал это на иудейском.

— Утренняя звезда, — перевел я.

Я вскинул правую руку и щелкнул пальцами.

— Я видел, как ты падаешь… вот так.

Вокруг меня все взревело, песок взвихрился, словно посреди яркого дня разразилась буря, готовая смести меня со скалы.

Я ощутил, как меня уносит вверх с удивительной скоростью, и вдруг иной рев, знакомый и необъятный, оглушил меня, и я остановился на краю парапета Храма, Иерусалимского храма, под бескрайним небом, над взволнованной толпой тех, кто туда входил и выходил. Я стоял на бельведере и смотрел вниз на просторные дворы.