Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой - Елена Криштоф

— Геннадий как? — подбежала ко мне Лариса Борисовна, когда я появилась сегодня на школьном дворе и стала под каштаном. — И отец?

— Генку из реанимации перевели, мама говорит, ему и не надо было в реанимацию. Подстраховывались.

А об отце я распространяться не стала: хватит с нее и того, что вчера вечером она узнала по телефону от мамы.

Был самый конец долгого месяца мая, цвела белая акация, которой стараниями моей бабушки когда-то обсадили весь школьный двор по периметру, и зря. Неосмотрительно. Без учета того, что акации пахнут просто и сладко — неотвратимо, я бы сказала. Не в ритм современной музыке, а в ритм чему-то совсем другому. Любви, наверное.

— Ну а все-таки? Совсем не опасно? Нет? На будущее? — проявляла сочувствие Лариса по поводу Генки.

— Что вы! После удара у него как раз все шарики и винтики стали на место. Выпишется — будет человеком.

— А что мама все-таки говорит? — Однако не повторять же было, что мама назвала ее плохим классным руководителем, создавшим обстановку разболтанности, из-за которой Громов взял на себя слишком много. А в результате пострадал Генка. Тем более что это была неправда. И в утверждении мамы, что Вика сбежала из дому под влиянием свободолюбивого духа, пущенного в классе Ларисой, — тоже не было справедливости. Даже Марта Ильинична не удержала бы Вику, встреться на ее пути Поливанов. Если уж Шполянская-старшая не сумела…

— Так что все-таки мама говорит? Ты меня слышишь, Камчадалова?

— Мама говорит: полный о’кэй!

— Ну, что ты скоморошничаешь, Камчадалова? Ты не видишь, я места себе не нахожу с вашими приключениями. Нет? Да?

— Да, — сказала я. — Не находите.

Но мне казалось, не из жалости к Вике или Генке она не находила. А из-за того, что все случившееся лишало ее душевного комфорта, вторгалось в ее личную жизнь.

— И все Громов, — сказала Лариса-Бориса, напрашиваясь на продолжение разговора. — Как с ним? Он-то хоть явится? Да?

Мы вместе обвели взглядом довольно пустынный школьный двор. Не было сейчас кипения, наполнявшего его в будни. Вообще только особо нервные тянулись в школу, пострадать, похрустеть пальцами, показать всем, что их смертельно волнует исход экзаменов.

— Лариса Борисовна, — сказала я голосом, который изо всех сил хотел казаться мягким, рассудительным, что называется, объективным. — Громов действительно инициативный. Помните, вы еще на кораблике его за это сманивали в совхоз? А инициатива — она требует действий, а действия не всегда можно согласовать. В общем, все должны понять, он хотел как лучше.

— Интересно, как бы ты рассуждала, если бы погиб твой отец? Так же? А? Нет?

— Теоретически — да, — глупо ответила я. И сейчас же испугалась. Вдруг судьба посмеется, и мой, не очень-то тяжело раненный отец погибнет совсем не теоретически? Мало ли как оборачивается, когда человек уже попал в больницу, когда у него слабое сердце и солидный возраст: сорок с лишним лет. Но какое-то странное упрямство заставило меня повторить: — Теоретически — да. И потом, вы уверены, что это не мой отец научил Громова действовать так?

— Не наговаривай на своего отца. Его и так ждут неприятности, ничуть не меньшие, чем меня.

Мы стояли с нею одни с краю большого заасфальтированного школьного двора. Стояли одни, потому что было раннее утро — наши еще не подошли. Но ей, вероятно, казалось: мы объединены общим ожиданием неприятностей. И ох как неуютно чувствовала она себя в одной графе с неудачливыми Камчадаловыми!

Возможно, я все придумала, но тогда я просто физически ощущала: ей не по себе. Не умеет наша Лариса-Бориса спокойно перенести переход из лучших классных руководителей в худшие. Может быть, даже представляется ей такая картинка: вот сейчас, сию минуту явится некто, например, из гороно и спросит: «У вас, уважаемая, как я понимаю, с классом опять не слава богу? Надо же, за один месяц и брюками спекулировали, и в драку ввязались! И теперь — трое не явились на экзамены. Ну кто бы мог подумать!» — «Да, в самом деле — кто? — должна будет ответить Лариса. — Такие незапланированные неприятности». — «Построже надо было, хотя бы с Громовым — зачинщиком. А вы пустили на самотек, что опасно».

Пока я придумывала этот диалог, мы стояли под каштаном, а двор все оставался почти пустым. Двор с кустами сирени, жасмина и химанантуса, которые тоже посадила моя бабушка. Двор, куда девять лет назад меня за руку привел отец. И я спросила его после первого в моей жизни звонка: «А ты со мной? Может быть, пустят? Я учительницу спрошу».

Не защита тогда мне была нужна, мне хотелось, чтоб отец вошел в мою новую школьную жизнь, что за последующие девять лет удалось блестяще. Так удалось, что сделало его прямо-таки опекуном Шунечки, другом Грома, уложило на больничную койку рядом с Генкой, и неизвестно, чем все это кончится с точки зрения служебной ответственности, как говорит моя мама.

Все ждут — чем. И наверное, поэтому, появляясь на школьном дворе, Марта Ильинична еще от ворот поднимает руку и кричит нам с Ларисой-Борисой:

— Все в порядке, девочки. Я только что из больницы: все в порядке!

— Что же там может быть в порядке? — надменно удивляется Лариса.

— Оба в удовлетворительном состоянии, у обоих следователь был. Сказал: один фиал удалось спасти! Громов выхватил!

Несмотря на возраст, темперамент бурлил и переливался в нашей Марточке. Узкий подбородок ее дрожал от волнения, глаза сияли. Она бы и на весь город возвестила. А так всего на весь двор: следователь был! Фиал один спасли! Какая радость!

Однако надо признаться, информация ее была свежее моей. О фиале я еще ничего не знала. Я и не думала ни о каких фиалах, когда стояла час назад под окнами больницы. Хотя ни увидеть, ни услышать ни Генку, ни отца я не могла. Но мне не обязательно было увидеть. Мне хотелось, мне необходимо было оказаться поближе, придвинуться к ним. И потом, не оставаться же было дома одной: мать не возвращалась и не собиралась возвращаться с дежурства.

…Я смотрела на Марту Ильиничну сначала просто с неодобрением, потом зло я на нее стала смотреть, потому что в пределах слышимости и видимости появился Мишка Пельмень и двигался на нас. А ему-то уж совсем ни к чему было включаться в наш разговор о фиалах и следователях.

Мишка шел по двору широким шагом человека, которому хорошо.

— Громом интересуетесь? — спросил он, бодренько выставляя ногу. — Громов явится, вплоть до особого распоряжения поступит в ваше распоряжение.

Он хохотнул довольно. Потом отдельно и ободряюще и с важностью улыбнулся Ларисе-Борисе; Марте Ильиничне отвесил что-то вроде поклона, уронив свою круглую голову, вполне дружественно кивнул мне. И снова прищурил на Ларису глаза, поглядел пристальнее.

— Я говорю: и угораздило влезть во все это перед самыми экзаменами? — Грудка у него была откормленная, сытенькая. И весь он переливался довольством.

— Можно подумать, жизнь прикидывает, когда у нас экзамены, а когда каникулы, — отмахнулась я.

— Нет, почему же? — Пельмень вплотную надвинулся на меня, и я вдруг увидела, какой у него маленький рот, как у ящерки, подковкой. — Почему не сообразить так называемым девочкам, что некоторыми вещами можно заниматься после получения аттестата? Почему?

Он, разумеется, метил в Вику. А заодно и меня прихватывал.

— Да, почему? — эхом повторила Лариса. — Хотя откуда мы знаем…

— Ну, хорошо. — Мишка поднял ладонь, останавливая и как будто собираясь успокоить Ларису. — Ну, хорошо, чувство их меня, допустим, не колышет. Но кто нам объяснит, зачем Громов таскал на раскопки Поливанова?

— Громов и объяснит, — сказала я.

— Не скоро. Он там, у следователя, подписку дает.

— Подписку? — жалобно вскрикнула Лариса, поднося руки к щекам. — О чем подписку?

— О неразглашении государственной тайны, — улыбнулся Пельмень, как будто намекая: ни государственного, ни особо таинственного ничего, разумеется, нет.

— Следователь — что? — Лариса-Бориса смотрела на Пельменя с надеждой и опасением. — Следователь считает, Громов все-таки имел отношение?

— А это придется выяснить у самого следователя. Я — пас! — Тут Пельмень вскинул уже обе ладони, как стенку перед вопросами Ларисы-Борисы.

— А ты откуда знаешь, что Громов у следователя?

На Ларису жалко было смотреть.

— Я знаю только — дыма без огня не бывает. Громову предстоит объяснить, каким образом Поливанов оказался на катере, а Камчадалову — почему золото пряталось в его доме.

— Нет? — спросила саму себя Лариса и, подняв руки, не донесла их к вискам. Потому что я ударила Пельменя. Я ударила его сильно, так что руке стало больно. Я ударила его, ощущая податливую мягкость щек, губ, носа. Я била растопыренной ладошкой и не один раз. Бешенство, вселившееся в меня, бушевало напропалую, застилая глаза.