Блицфриз - Свен Хассель

— Им нужно время от времени давать кнута, — усмехнулся майор командирам партизанских отрядов, когда староста вышел из маленькой комнаты. — Эти свиньи позволяют фашистам спать в своих постелях, сидят с ними за столом, едят вражескую еду вместо того, чтобы достойно умирать от голода!

Он сунул в рот большой кусок ветчины и проглотил, как аист лягушку.

По кругу пошла бутылка французского коньяка, оставшаяся после нападения на немецкую автоколонну со снабженческими грузами.

— Кнут — вот что необходимо, чтобы держать этих крестьян в подчинении, — хрипло продолжал майор. — Они помогают нам, но лишь потому, что боятся нас больше, чем захватчиков. Для нас существует только победа или смерть. Не забывайте этого, если кто подумывает перейти к немцам, — добавляет он угрожающе. — Каждого партизана, попавшего им в руки, они сперва пытают, потом вешают. Нам нельзя ждать ни от кого помощи. Наша война не прекращается ни днем, ни ночью. Наши жизни ничего не стоят. Нам нужно жить только для исполнения долга перед Родиной и товарищем Сталиным.

ПОД МОСКВОЙ

В ледяном холоде непроглядной ночи мы вылезаем из окопов и идем к новым позициям возле леса. Полусонные, образуем беспорядочную колонну. Мы обмотаны газетами, это последняя идея интендантской службы. Согласно приказам бумага греет так же, как мех. Нам ежедневно зачитывают множество приказов. О победах и геройских подвигах. Их уже никто не слушает. Смелые люди, у которых хватило мужества зарыться в снег, мертвы. Не столь смелые, вроде нас, продолжают идти и терпеть дурное обращение, бывшее участью молодых — во все века.

Идущий рядом с тобой неожиданно падает в снег, сжимая винтовку. Если у тебя еще остается хоть немного сил, ты наклоняешься и срываешь с него личный знак, дабы родные знали, что он мертв, и не разыскивали его годами. Так умирают многие.

С реки наползает мрак, и нам в полусонном состоянии мерещатся в нем клубящиеся заманчивые видения. Порте представляется громадный стол, уставленный великолепной едой. Он говорит, что видит целый батальон солдат-снабженцев, укладывающих на него тонны картофельного пюре с горами кубиков свинины.

— Господи! — стонет Малыш, пытаясь схватить большую свиную ножку, проплывающую мимо него, истекая жиром. Но касается его рука лишь холодного, заиндевелого вещмешка Хайде.

— Черт! — бранится он в разочаровании, но вскоре делает еще одну попытку. На сей раз в дымке проплывает большой кусок жареной свинины, политый яблочным соусом. Малыш на миг останавливается, глядя в изумлении на свою пустую руку. Ему не верится, что мясо было не настоящим. Галлюцинация до того реалистична, что в воздухе все еще чудится запах жареного.

Хайде просто сует в рот кусок мерзлого хлеба и с трудом грызет его.

— Ты украл мою свинину! — ярится разочарованный Малыш и хватает его за шею.

— Пошел к черту от меня! — злобно рычит Хайде. — Не давай мне повода привлечь тебя за нарушение субординации! Мне бы это доставило удовольствие! Ясно, еврейский псих-ублюдок?

— Провались ты, фашистская рожа! — невозмутимо отвечает Малыш и втискивается между мной и Портой.

Когда указательный палец у Хайде начинает зудеть, разумно держаться от него подальше. Он страдает той разновидностью безумия, которая рано или поздно охватывает каждого политического фанатика.

— Темно, как у негра в заднице, — заявляет Малыш чуть погодя. — Невозможно даже почесать свой геморрой. Задница так замерзла, что сломаешь о нее пальцы!

— Caramba[74], видите похожие на луковицы купола? — кричит в удивлении Барселона Блом.

— Дошли! Вечером будем отогреваться у кремлевских печей, — говорит с облегчением Штеге.

—Пить водку и есть пельмени, — весело подхватывает Малыш, улыбаясь во все потрескавшееся от мороза лицо.

— Черт меня побери, если это не Москва, — бормочет, словно зачарованный, Старик. Сильно попыхивает трубкой. — Слышите колокола? Но почему на улицах костры?

Старик слышит не кремлевские колокола, видит не костры на московских улицах. Это огненные фонтаны от рвущихся снарядов, по всей местности ведется яростный заградительный огонь. От взрывов мрак расходится на длинные, трепещущие полосы.

Мы бежим вперед к опушке леса беспорядочной, ковыляющей толпой, мимо наших голов свистит шрапнель. Шрапнельные пульки дробят суставы, будто стекло. Это изобретение дьявола. Они причиняют жуткие, громадные раны, которые в такую погоду почти наверняка приводят к смерти.

— Вперед! — командует обер-лейтенант Мозер. Останавливается на несколько секунд и устало опирается на ручной пулемет.

— Он болен, — негромко говорит Старик. — Санитар сказал мне, что он мочится кровью. У него повреждены почки. Но для госпитализации этого недостаточно. Нужно лишиться головы, чтобы попасть на койку!

— Вперед! — повторяет Мозер, по его мертвенно-бледному лицу струится пот. Он устало поднимает руку и указывает на объект атаки.

— Пятая рота, вперед!

Люди бегут вперед группами. Каждый шаг дается мучительно. Наши сапоги от мороза стали твердыми, как железо. На русскую зиму они не рассчитаны.

Порта, разумеется, давно сменил немецкие солдатские сапоги на мягкие, теплые унты. Он обзавелся почти всем, чего душа пожелает, из русского военного снаряжения. Никто не может понять, каким образом, но так или иначе он раздобывает все, что ему нужно. Накануне мы проходили мимо деревни — только ч го захватили железнодорожную линию и продвигались на восток. Вдруг Порта внезапно останавливается.

— Постойте! — говорит. — Кажется, из этого сарая можно кое-что спереть.

Он быстро скрывается между невысокими домами и вскоре появляется с овцой на плечах и с банкой самогона в руке.

Потом мы сидим в снежной яме и набиваем животы, готовясь к семи годам голода.

— Когда можешь время от времени раздобыть жратвы и немного выпивки, — объясняет Порта с набитым бараниной ртом, — то наверняка сможешь уцелеть на мировой войне. Хотя я не имел бы ничего против, если б через час война кончилась! Вы увидели бы снежную тучу, несущуюся на запад с громадной скоростью! И посреди нее был бы божией милостью обер-ефрейтор Йозеф Порта. Хотел бы я видеть ту паршивую свору НКВД, которая могла бы схватить меня, когда берлинский магнит начнет тянуть вашего покорного слугу за одно место!

Однако теперь мы снова голодны. Для меня армия всегда будет местом, где мы недоедали и недосыпали.

Говорят, нам нужно пересечь реку. Тогда мы расположимся на постой в домах.

Именно это нам и нужно. Еще две такие убийственно холодные ночи, и нам всем придет конец. Тепло, прежде всего тепло. Важнее его нет ничего в жизни.

Вдоль дороги валяется множество конских трупов. Лошадиные ноги неестественно задраны вверх. Целый кавалерийский полк был уничтожен одним ударом. Внезапно заработал «сталинский орган». От разрывов его снарядов лопаются легкие. Умираешь так быстро, что даже не успеваешь посинеть. И все-таки мы предпочитаем «орган» фугасным снарядам. Залп «органа» слышишь заранее, у тебя есть шанс укрыться, но фугас падает совершенно неожиданно. Звук взрыва слышишь одновременно со звуком выстрела. Теперь их снабжают такими детонаторами, что они взрываются в воздухе. Хайде утверждает, что такого типа снаряды и бомбы запрещены международными соглашениями. Но точно так же запрещены огнеметы, не говоря уж о разрывных пулях, которые сносят человеку полголовы.

У Хайде есть книжка в красной обложке, где изложены положения Версальского договора относительно запрещенных видов оружия, и всякий раз, когда мы сталкиваемся с чем-то запрещенным, он записывает в черную книжку дату, время суток и фамилии свидетелей.

Он говорит, что когда придет время, предоставит эту книжку в распоряжение международной комиссии, которая будет судить военных преступников.

— Ты родился для того, чтобы плевать против ветра! — язвительно смеется Порта. — Думаешь, кто-то станет слушать нацистского унтер-офицера, который всю жизнь питался только свастиками и окрасил свой болт в коричневый цвет, дабы зачатые им дети рождались нацистами?

Лес звенит от мороза. В воздухе вьются ледяные кристаллы, повсюду лежит глубокий снег.

— Как воевать в такой стране? — подавленно говорит Барселона Блом. — Даже заядлый лыжник здесь излечится до конца дней от пристрастия к зимним видам спорта.

Мы то и дело проваливаемся в глубокие сугробы, из которых без посторонней помощи не выбраться. Профессор едва не сходит с ума. Без очков он почти слепой, а их постоянно облепляет снег. Он блуждает из стороны в сторону, пока мы не привязываем его к Барселоне. Мы полюбили этого идиотика, норвежского студента. Поначалу изводили его — не столько потому, что тот добровольно надел мундир (мы почти все добровольцы), а потому, что он прибыл в наш штрафной полк из СС. Мы так и не узнали, из-за чего. Ходят слухи, что Профессор на четверть еврей. Во всяком случае, это достаточно веская причина для эсэсовцев выгнать его из своих рядов. У нас в полку есть евреи на три четверти. Порта говорит, что он наполовину еврей, но лишь затем, чтобы позлить Хайде. Хайде утверждает, что они всегда сидят за столом в шляпах и проводят экономический совет каждую пятницу, накануне субботы.