Собчачья прохиндиада - Юрий Шутов

Из разговоров с четой Собчаков о творчестве Глазунова по возмущенным словам супруги: "Он против евреев и за «Память» выступает!" — я понял, что она в общих чертах с его искусством уже знакома. Правда, если бы она дополнительно узнала, что он, объехав весь мир, не делал выставок разве что в Израиле, то этот художник в ее глазах выглядел бы еще более зловещим субъектом, и наклейка "махровый антисемит" была бы для него готова. Не берусь тут рассуждать о набивших оскомину корнях национальной ненависти, особенно к иудаизму, скажу лишь о том, что Глазунов действительно болеет всей душой за русскую культуру, выступая против любого угнетения, а тем паче уничтожения русского национального искусства, невзирая на национальности тех, кто на эти святыни посягает. Этому отпору и защите он отдает столько времени и сил, что как умудряется выкраивать момент рисовать сам, — ума не приложу. Если же среди духовных агрессоров, нападающих на наше национальное достояние, оказывается большинство евреев или, скажем, китайцев, так Глазунов-то тут при чем?

Расклеивание разнообразных ярлыков необычайно нелепо, как, впрочем, и выводы, послужившие для их изготовления. Смысл тут всегда вывернут наизнанку, так как в основу кладется задача во что бы то ни стало ярлык приклеить, а все остальное уже подбирается по лобному месту. Так, если, к примеру, где-нибудь в синеве глубинки России или другой страны хозяин огорода, щедро поливший его своим потом, начнет лупцевать разных пацанов, покушающихся на урожай, то ему и в голову не взбредет, что это могут расценить как нетерпимость к национальной принадлежности большинства им отлупленных, и поэтому он будет дико воспринимать «общественную» оценку дел своих, если его после учиненной порки вдруг заклеймят «антисемитом».

Почему в нашей стране принято защищаться от обвинения, скажем, в антисемитизме, понять, по существу, трудновато. Также странным является поведение почти всех, обозванных антисемитами. Как правило, они вдруг начинают ни с того ни с сего юлить и уверять окружающих в страшном поклепе, обычно оправдываясь своей дружбой с каким-нибудь евреем. Поэтому, продолжая не нами рожденную традицию, хочу засвидетельствовать, что среди знакомых Глазунова я встречал и евреев. Однако, возможно, из тех, кто к пасхальной маце и кошерному мясу относятся без ритуального иудейского благоговения и употребляют их заместо закуски, как, скажем, соленый огурец.

В этот выставочный наезд Глазунов как-то посетовал мне, что конной милиции, как бывало раньше, для наведения порядка среди желающих попасть на его вернисаж, теперь, к сожалению, не требуется. Половодье зрителей спустя лишь неделю со дня открытия уже стало заметно мелеть. Это обстоятельство очень сильно угнетало художника, помнившего все прошлые шумные успехи, когда люди шли напролом. Причина была, бесспорно, не в понижении общественного интереса к его творчеству, а в начавшемся идеологическом, моральном, экономическом и физическом упадке и разгроме, чинимым в стране «демократизаторами», петля которого уже стягивала горло народа. В такой период творцам и творчеству можно лишь посочувствовать, ибо когда начинается борьба за примитивное выживание, тогда любую музу могут запросто «сканнибалить» либо надругаться над ней, и поэтому музам в этой свалке у корыта, пусть даже с «гуманитарным» харчем, не место. Я смолчал…

Через несколько дней по Центральному телевидению было показано, как на широкой лестнице главного входа в Манеж расположилась мощная демонстрация протеста требующих закрытия выставки. Владельцы транспарантов, свидетельствующих о неблагополучном жизненном пути маэстро, хрипло выкрикивали хулу в адрес Глазунова. Какой-то кудреватый индивидуум с опасной хулиганской физиономией под визг уверенности в закрытии выставки скатился с крыльца и попытался дать интервью с перечислением причин, по которым таких художников, как Глазунов, требуется, по его мнению, замуровать прямо в их же мастерских без возможности выхода на улицу даже в ночное время. Потом было показано, как другая не менее экзальтированная группа, видимо, спешно сколоченная из сторонников творчества живописца, налетела на первую и стала с яростью рвать и крушить их лозунги. Демгазеты сообщили об этом с плохо скрываемым восторгом. Когда я вечером приехал в гостиницу, Глазунов стоял с бледно-серым лицом и замершим взором оскорбленного, потомственного, почетного гражданина, нервно-машинально лаская холодеющими пальцами угол казенного телевизора, показавшего эти душераздирающие сцены миру. Он был изумлен, смущен, растерян, оглушен и подавлен. Пришлось успокаивать его, как только можно.

Со следующего дня мощный поток людей, отбросивших свою борьбу за выживание из-за боязни никогда больше не увидеть полотен любимого художника, беспрерывно клокотал, наполнив залы до самого окончания выставки.

Однако после этой шумной внезапной манифестации Глазунов на меня некоторое время почему-то косился с легкой опаской и недоверием, подозревая во мне организатора.

Основным побудительным мотивом свести Собчака с Глазуновым было мое желание предоставить художнику возможность одному из первых публично пожертвовать родному городу, что уже начинало насаждаться как мода, а заодно поднять престиж моего патрона принародной демонстрацией его интереса к событиям культурной жизни своих избирателей.

В оговоренное время я к поджидавшему нас посреди огромного выставочного зала Глазунову подвел и представил Собчака как эстета, обожающего искусство вообще. «Патрон» от такой откровенной и публичной лести, как всегда в подобных случаях, зарделся увлажнившимся носом. Приглашенный мною Невзоров запечатлел эту дружественную встречу творческого гиганта с "главарем демократов". Публика в отдалении ликовала, забыв о созерцании полотен. Затем «патрон» с видом знатока и женой постоял у нескольких картин. Откинув назад и чуть вбок голову, подпертую в подбородок указательным пальцем левой руки, он даже пытался высказать что-то по поводу цветовой гаммы, после чего, попив с маэстро за кулисами чайку, вместе с кучей преподнесенных подписанных проспектов отбыл домой.

Илья Глазунов — это наша Русь, ее народ и его история. И простительна ему вся идеологическая неровность с порой заискивающей трусоватостью, схожая, наверно, лишь с сильно пересеченной оврагами вперемежку с островерхими холмами местностью. Я хотел, чтобы на Собчака перешла благодать поклонявшихся творчеству этого художника. В то же время казавшееся мне величие «патрона» могло остудить врагов и тех, кто мешал духовным замыслам живописца. Вот главная цель, ради которой я принял участие в их знакомстве.