Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев

— Понял. Только знай: я в долгу не останусь.

— Псы-ы-ы-ы…

Хорунжий неровной походкой, цепляясь одной ногой за другую и по-мальчишески схлебывая с губ пот, отошел в сторону, взглянул на вахмистра с такой яростью, что тот ощутил физическую боль, словно бы от удара, — подхватил за повод своего коня, устало и непонимающе поглядывавшего на людей, — и двинулся от вахмистра прочь.

Вот и стали однополчане заклятыми врагами… Теперь в бою спину не подставляй. Шевченко горько скривил рот — а ведь этот тип с фигурой недозрелого мальчишки теперь вряд ли оставит его в покое — будет преследовать. И не успокоится, пока не убьет его — такой нрав у тщедушного низкорослого хорунжего. Слышал Шевченко, что хорунжий в свое время окончил семинарию и готовился к иной деятельности, совсем не офицерской, но кривая жизненная дорожка вывела его на нынешний рубеж. Жаль, что другого места она не могла сыскать. Лучше бы оставался господин Калмыков попиком. Но нет — принесло михрютку в армию.

Покачав удрученно головой, Шевченко посмотрел на кулак — два мослака он ободрал себе до крови, — выругался неожиданно озабоченно. Хуже нет свары со своими. Уж лучше пятьдесят, сто, сто пятьдесят стычек с врагом, чем одна со своими… Он слизнул кровь с мослаков и отправился в четвертную сотню.

Самое правильное было бы — перевестись в другую сотню, но как Шевченко объяснит это начальству?

Объяснений не было.

Впрочем, семнадцатого сентября Калмыков был ранен, попал в госпиталь, а когда покинул палаты с белыми простынями, то сотней уже командовал другой человек. Хорунжий был назначен на должность начальника пулеметной команды.

Двенадцатого декабря 1915 года перед строем казаков в лохматых папахах был зачитан приказ № 1290 по войску, в котором было объявлено, что хорунжий Калмыков произведен в сотники «за выслугу лет, со старшинством с 6 августа 1915 года».

Сотник в кавалерии — это то же самое, что поручик в пехоте. По-нашенски, старший лейтенант.

***

Прошло полтора года.

Если на Кавказе, на Тереке, где раньше жил Калмыков, станицы обязательно звали станицами — это было устоявшееся, твердое, отличающее казаков и их поселения от прочего люда, от богатых городских мешан, от чопорного купечества, любившего смазывать кудрявые локоны лампадным маслом, от мрачных работяг, чинивших в депо паровозы, и гнилой «интеллигенции» — разных там учителей, землемеров и фельдшеров, — то на Дальнем Востоке слово «станица» обратилось в понятие.

Все понимали, знали, что такое станица, только слово это употребляли в речи не всегда. Точнее, очень редко.

Здешнему казачьему люду было гораздо привычнее слово «станция» или, скажем, такие слова, как «село», «поселок», «город», «деревня», «выселки» — что угодно, только не «станица».

Слово это почему-то не прижилось ни в Уссурийском казачьем войске, ни в Амурском. А вот в Забайкалье прижилось: лохматоголовые гураны с удовольствием звали свои поселения станицами и при этом гордо вздергивали подбородки. Будто петухи.

Петухов Калмыков не любил. Наверное, потому, что сам был петухом, иногда ловил себя на этом и лицо у него делалось мрачным, морщинистым, будто у старика, тонкие бледные губы сжимались в твердую длинную скобку.

Он думал, что гродековские старики, когда он приехал с фронта в Гродеко, примут его настороженно, но старики — самые важные в войске люди, — приняли Калмыкова радушно:

— Человек с фронта — это святое. Чувствуй себя как дома. Ты нам нравишься, сотник.

Калмыков длинным, специально отращенным на мизинце ногтем расчесал светлые усы:

— Я и сам себе иногда нравлюсь, господа старики.

Старики захохотали дружно:

— Однако шустрый!

Сотник вновь расчесал ногтем усы, взбодрился — понимал: если эти сивые деды отнесутся к нему с недоверием — жизни в этом крае не будет. Придется вновь возвращаться в саперы… А этого допустить никак нельзя. Он прижал руку к груди и, хотя ему не хотелось гнуть хребтину и ломаться в поясе, низко поклонился старикам. Произнес с пафосом:

— Сердечный вам привет с фронта. От земляков, от братьев-казачков, готовых свернуть голову кому угодно, не только австриякам с немаками…

Старики приосанились, сделались степенными, словно бы каждому из них подарили по кисету с табаком, распушили бороды.

— Ну как, одолеваем мы немаков?

— Пока нет, но победа все равно будет за нами.

— Любо!

Первый Уссуриийский полк с фронта еще не вернулся — казаки митинговали, решали, продолжать войну или нет. Сотник Калмыков прикинул, что же ему светит в эту странную революционную пору, — и неожиданно для всех вступил в партию эсеров.

Не только агитаторы большевиков посещали фронтовые окопы, но и агитаторы эсеровские: эта партия также нуждалась в свежем притоке, в пополнении. Калмыкова, только что представленного к награждению георгиевским золотым оружием — именно саблей, — взяли в эту партию охотно.

Когда сотника спросили в полку, зачем он это сделал, Калмыков надменно вскинул голову:

— Социал-революционеры борются за подлинное народовластие. Я — с ними, я хочу, чтобы мой народ был свободным. Понятно?

Никто в полку не понял сотника, кроме одного человека, с которым Калмыков продолжал враждовать, вахмистра Шевченко.

— Сотник, а ты, оказывается, лучше, чем я думал о тебе, — сказал вахмистр.

Калмыков на это ничего не ответил.

Шевченко вздохнул и сожалеющее покачал головой.

Когда стали избирать полковой комитет, — пошла-покатилась такая мода по фронтовым полкам и дивизиям, — Шевченко неожиданно предложил на должность секретаря комитета сотника Калмыкова.

Калмыков, услышав это, чуть со стула не слетел — поступок заклятого врага поразил его. Он нахмурился, брезгливо выпятил нижнюю губу и хотел было отказаться, но в следующую секунду передумал: почувствовал, что он вряд ли куда прорвется и даже не получит очередного чина, если не примкнет к какой-нибудь политической структуре. Эсеры были для Калмыкова самыми подходящими.

Впрочем, когда ему было выгодно, он выдавал себя за рьяного государственника, готов был горланить до посинения, утверждая, что «Россия впереди Европы всей», даже выставлял перед собой кулаки и делал зверское лицо, выдавал себя и за монархиста, утверждая, что без царя-батюшки империя погибнет, — в общем, крутился, как волчок. Время было такое.

Впрочем, от неприятностей Калмыков себя все равно не уберег.

В полковом комитете Калмыков оглядел своих товарищей, отметил, что большинство членов комитета носит обычные солдатские погоны и заявил:

— С большим удовольствием я сбросил бы все офицерские знаки различия, — потянулся с вкусным хрустом и добавил: — С большим-с!

— Что, надоели погоны, господин хороший? — спросил его мрачноватый, со складчатым, обожженным газами лицом хорунжий, прибывший из дивизионного комитета, и нервно дернул головой.

— Надоели — не то слово, — не стал скрывать Калмыков. — Опасно. В пехотных полках офицеров