Верность - Константин Локотков

Если бы Марина могла трезво, глазами объективного человека оценить Федора, она не раз уличила бы себя в предвзятости. Но с тех пор как она перестала измерять свои поступки мерой любви к мужу, а в особенности после того как решила, что «не пара ему», его жизнь пошла стороной, и Марина не старалась узнать, чем живет и что думает Федор. Ее оценки относились к прошлому Федору, к тому времени, когда вдруг обнаруживала в нем недостатки. Каковы они сейчас, эти недостатки, понял ли их Федор, желает ли избавиться от них или уже начал избавляться, Марина не знала, не интересовалась этим. Носила она в себе неотчетливое и тайное чувство не то обиды на Федора, не то вызова ему, как будто он незаслуженно оскорбил ее или неосторожным, грубым прикосновением причинил боль. И, боясь потревожить прошлое, вызвать старую, обиду, она вся устремилась вперед, в новую, раскрывшуюся ей институтскую жизнь, которая постепенно становилась для Марины все более интересной и осмысленной.

Но отношения к ней Анатолия Марина все-таки не понимала. Он не выполнил ее просьбу! На следующий день хотя и не прямо, но все же выразил свое возмущение отношением Федора к семье. Анатолий вызвал Федора на спор о подвижничестве, о любви к делу и упорстве в достижении цели.

— Наука требует от человека всей его жизни! — говорил Федор. — Вот Горький… Павлов!

— Хорошо! Я с тобой согласен! — кричал Анатолий. — Наука требует от человека всей его жизни. Великолепно! Не только наука — любая деятельность. Но значит ли это, что ты должен отказаться от радостей жизни?

— От радостей обывателя? — почему-то улыбаясь, спросил Федор.

— Не утрируй! Ты понимаешь, что я имею в виду. Я имею в виду простые человеческие радости! Наслаждение природой, искусством, всем этим звонким, красочным земным миром, в котором мы живем. Знакомо вам это чувство, подвижники? Нет? Или вам все человеческое чуждо?

— Кому «вам»? — сразу нахмурившись, спросил Федор. — А тебе?

— Мне? — Анатолий вспыхнул, сжал кулак, словно хотел забрать весь этот звонкий, полный красок мир, но, оглянувшись на Марину, ничего не сказал.

Отошел к окну и, опираясь руками о подоконник, словно вцепился глазами в снежную, ослепительно блестевшую на солнце крышу, что виднелась за стеклом.

Марина, которая все время сидела молча на диване, кутаясь в платок, не выдержала, поднялась и вышла в другую комнату.

Анатолий сказал не оборачиваясь:

— Пойдем в общежитие!

В общежитии он пришел притихший и сосредоточенный. Прихлебывая чай из блюдца, скучно хвалил:

— Хороший чай. Люблю, грешный, чайком побаловаться.

— А там что же не стал пить?

В квартире Соловьевых, когда Марина приглашала его к столу, он действительно отказался от чая, сказав, что терпеть его не может.

— Секрет, — невесело засмеялся Анатолий.

— А распинался о человеческих радостях зачем? Тоже секрет?

— Тебя это интересует? — сузил глаза Анатолий.

— А как же? Ты мне адресовал.

— В отношении тебя я, кажется, пересолил. Ты не такой… все-таки.

— Ну, спасибо, — иронически усмехнулся Федор.

Потом Анатолий, с потеплевшими доброй усмешкой глазами, рассказывал о своих родителях.

— Я ведь своего отца перевоспитал, знаешь? Сейчас как шелковый. Недавно сказал мне: «Я, — говорит, — буду спокоен за твоих детей». А то ведь целая война была! Как родители со мной возились!.. Хотели сделать не жизнь, а легкую прогулку, чтобы все шутя… Бывало, реву, прошусь с ребятами в пионерский лагерь — не пускают: простудишься, змея укусит, то да се… Или едут ребята в колхоз на уборку урожая всей школой — весело, шумно, здорово! А мои — по докторам бегают, о справках хлопочут… Тьфу!

— Ты в этом отношении напоминаешь Виктора, — произнес Федор. — Его так же оберегали в детстве.

— Я? Виктора? Вот уж нисколько! Я все-таки вырвался, ушел в ФЗУ, хлебнул два года веселого труда, а он что?

Подумав, усмехнулся:

— У отца на столе стоял красивый серебряный подсвечник. Помню, я все приставал к нему: зачем тебе он? Отдай, кому нужно. Ну, в театр, в магазин. Нет! Уперся, пусть стоит. Дорогая вещь. Вот и Виктор — подсвечник! Ценный, может быть, — не знаю, а только ни к чему он.

— Как ни к чему? — удивился Федор.

— Да так, ни к чему.

— Странно! — сказал Федор в задумчивости. — У Виктора есть недостатки, но сказать, что он ни к чему… нельзя, по-моему. Он очень способный, отличник. Пишет стихи, скажем…

— Стихи пишет? — Анатолий вскочил, вспыхнул, выпрямился. — Разве так стихи пишут? Что это, жвачку жевать — стихи писать?

— А как — ты знаешь? — с веселым лукавством, любуясь товарищем, спросил Федор.

— Знаю! Вот как Маяковский — это стихи! — И, отступив шаг назад, он продекламировал, взмахивая рукой:

Но землю,               которую                           завоевали полуживую                         вынянчил,где с пулей встань,                            с винтовкой ложись,где каплей                 льешься с массами…

Блеснув глазами, Анатолий повысил голос:

с такой           землею                      пойдешь                                    на жизнь,на труд,            на праздник                              и на смерть!

— Вот стихи! А что у него, у Виктора? — И с издевкой, кривляясь, прочел:

Ты хорошая, ты чистая,Ты в груди моей одна.За твои глаза лучистые.Не жалея, все отдам!

— Бог мой! Он все отдаст! — Анатолий презрительно захохотал. — Щедрость нищего!

— Постой! — возмутился Федор. — Как ты смеешь, не зная человека…

— Смею! — крикнул Анатолий и вплотную подошел к Федору. — Знаешь, что он мне сказал вчера? Знаешь ты, нет?

— Ну?

— Было бы понятным, если бы я услышал это от тебя. Он сказал: «Слушайте, молодой человек. Вы напрасно крутитесь около Марины… У нее есть муж, ребенок…» А? Здорово?

И отошел, остановился у окна в выжидательной позе.

— Ну, здорово? Что ты молчишь? Или ты одобряешь это… заступничество?

Он не скрывал своих чувств к Марине ни сейчас, ни прежде, в деревне, когда Марина была девушкой. И все-таки Федор не испытывал неприязни к нему. Удивляло только вмешательство Виктора. Тот никогда не выражал особенно родственных чувств к нему, чем, впрочем, отвечал ему и Федор.

Пряча усмешку, Федор спросил:

— Ну, а если бы я тебя предупредил: не крутитесь, молодой человек?

Анатолий не ответил на вопрос. Невесело, спрятав руки за спину, он наблюдал за другом.

— Продолжай, продолжай, — угрюмо произнес он.

— Дурачок ты, — незлобиво сказал Федор. — Если у Марины есть чувство ко мне, — он чуть покраснел при этом, — сколько ты ни крутись, бесполезны твои хлопоты. Ревность — одна из отвратительнейших черт в человеке. Человек должен быть свободным — в мыслях, в поступках, в чувствах. Свободным и честным!

— Это у тебя не из книг? — подозрительно спросил Анатолий.

— То есть ты хочешь сказать: не мое? Я лгу? У меня не так?

— Да.

— Если б у меня было не так, я давно бы тебя спустил с лестницы, а Марине устроил бы сцену.

Анатолия, видно, не совсем уверил этот аргумент.

Он постоял хмурясь.

— Ну ладно! Наплевать и забыть.

В день отъезда Анатолий зашел к Марине проститься. Они были вдвоем в комнате.

— Ты приедешь летом? — спрашивала Марина.

— Если не заставят, не приеду.

— Кто не заставит?

— Институт. Партком. Для проверки договора, — односложно отвечал он.

Марина медленно подошла к нему, остановилась, опустив руки.

— Я хочу, чтоб тебя заставили, — тихо сказала она.

— А зачем? У тебя есть муж, ребенок. — В голосе его проступили насмешливые и жесткие интонации.

— Я не хочу думать о Федоре… — все так же, не меняя выражения лица, сказала Марина.

— Ты сошла с ума… — с расстановкой произнес Анатолий.

— Нет, — она качнула головой, — я все больше убеждаюсь, что лучше разойтись…

— Сошла с ума, — сразу побледнев, прошептал Анатолий, провел ладонью по лбу. — Я совсем с тобой поссорюсь.

Они некоторое время помолчали.

— А разве того, что раньше… у тебя ко мне уже ничего нет? — вдруг со спокойной улыбкой, мягко и светло оживившей ее лицо, спросила Марина.

— Нет, ничего нет! — почти крикнул он. Стиснув руку Марины, твердо сказал: — Подожди. Подумай. Не спеши! И… — Он помолчал, неотрывно глядя в ее глаза. — Прощай!

Тряхнув руку и тяжело повернувшись, вышел, успев расслышать ее последние слова, сказанные со счастливой улыбкой: