Королевские идиллии - Альфред Теннисон

Лазурь, орел парящий, справа – солнце,

А понизу – девиз: «Иду за славой!»

Ни слова не сказав, я наклонился,

Взял кисть из рук его, закрасил птицу,

Нарисовал садовника, который

Прививку делает, и написал

Девиз: «Предпочитаю славе дело!»

Видала б ты, как вспыхнул он! Но позже

Прекрасным стал он рыцарем. Вивьен,

Ты, знаю, думаешь, что сильно любишь,

Тебя я тоже полюбил отчасти.

Так успокойся! Находить должна

Любовь в себе самой покой и радость.

И клянчить не должна себе подарков,

И доказательств не должна просить.

А слава… Слава – это только средство

Служенья людям, что в себе самом

Покой и радость отыскать не может

И служит, как вассал, любви великой,

В сравненье с коей кажется ничтожной

Любовь между людьми. Сначала труд

Принес мне славу, а затем и слава

Возросшая позволила трудиться.

Вот он мой дар! Какой тебе еще?

Доказывали люди, что я низок

Из-за того, что просвещал умы.

Ну а потом… Отродьем сатанинским

Обозвала меня людская зависть.

Больной и слабый зверь, себе помочь

Желавший тем, что нанести стремился

Удар тому, кто крепче, промахнулся

И лапою когтистою своей

Себе поранил сердце ненароком.

Чудесны дни, когда я был безвестен.

Но и тогда, когда стал знаменит

И был заброшен вихрем на вершину,

Меня мое не занимало имя.

Ибо прекрасно знаю я, что слава —

Полубесславье, и хочу, как прежде,

Трудиться… Ну а та – другая – слава,

По крайней мере, тем, кто не имеет

Детей, такой же кажется неясной,

Как крики нерожденного – о смерти.

Меня не занимала эта слава.

Одна неясная звезда – она

Второй стоит в ряду далеком звезд,

На меч похожем под ремнем из трех…[138] —

В нее не вглядывался я ни разу,

Но был под впечатлением каких-то

Великих чар, в звезде той заключенных,

Что могут славу превратить в ничто.

И я боюсь, когда тебе вручу

Власть над собой, открыв заклятье, ты,

Власть эту обретя, меня обманешь,

Хоть и считаешь, что меня ты любишь.

Так королевичи, в года младые

Всех любящие, власть едва лишь взяв,

Немедля превращаются в тиранов.

Страшусь я больше дело потерять,

Чем славу, если ты, пусть не по злобе,

Пусть из-за раздраженья иль чрезмерной

Влюбленности, захочешь, может быть,

Чтоб я принадлежал тебе одной…

Иль из-за вспышки ревности решишь

Заклятье это испытать на том,

Кому сейчас ты говоришь, что любишь».

Ответила Вивьен с притворным гневом:

«Я ль не клялась? Не верить мне! Прекрасно!

И все ж, скрывайте вы иль не скрывайте,

Заклятье это выведаю я.

И вот тогда Вивьен остерегайтесь.

Не верить женщине! Да я могу

За это не на шутку рассердиться!

Вы правы в том, что только что сказали,

Увы! Глубокая моя любовь,

Не отвечают коей с той же страстью,

Вполне, теперь я вижу, заслужила

Эпитета «чрезмерная». Сама я

Изумлена, что все еще люблю!

И почему бы мне не ревновать?

И вообще, не для того ли вами

Придумано волшебное заклятье,

Чтоб вызвать у влюбленной девы ревность?

Уверена, попавшие к вам в плен

Красавицы со всех сторон Земли

Томятся за могучими стенами

Высокой башни, из которой им

Не выбраться теперь уже вовек».

Великий мастер весело ответил:

«Любил я многих в молодые годы.

Тогда без всяких чар – одной любовью

И молодостью их я добивался.

А полное любви твое сердечко,

Которое болтает за тебя,

Теперь тебе мою любовь подарит.

Так что живи без этого заклятья!

И знай: у тех, кто первыми к нему

Прибегли, та отпала кисть руки,

Которая махала, а ступни,

Запутанно шагавшие когда-то,

От ног отъединились. А теперь

За песенку твою тебе в награду

Я древнюю легенду расскажу.

Жил-был король когда-то на Востоке[139].

Меня был младше он и все ж старей:

Ведь кровь моя – залог грядущих весен.

Однажды в королевский порт пришел

Корабль рыжебородого пирата,

Который, двадцать островов ограбив,

У одного по утренней заре

Узрел тьму лодок местных двух владык,

Сражавшихся на море из-за девы.

На черном корабле своем ворвавшись

В их гущу, он легко рассеял их

И деву спас, хотя и половину

Его людей сразили вражьи стрелы.

Бьиа та дева так мила, бела,

Так хороша собою, что казалось,

Лучилась светом при любом движенье.

Пират ее не уступал, и вот —

Король казнил упрямца за пиратство,

А деву сделал королевой. Но

Чудесные глаза островитянки

Успешную такую повели

Войну невольно против молодых,

Что юноши зачахли. Опустели

Советы и растаяли полки,

Ибо притягивала как магнит

Она проржавевшие до предела

Железные сердца бойцов старейших.

И звери поклонялись ей. Верблюды

Колени добровольно преклоняли.

А варвары с высоких гор, что носят

Своих владык в богатых паланкинах,

Согнув в почтенье черные колени,

Звонили бубенцами на змеиных

Руках, чтоб разбудить ее улыбку,

Чтоб услыхать златые колокольца,

Дрожащие на девичьих лодыжках.

И нужно ль удивляться, что, ревнуя,

Король в сто королевств, ему подвластных,

Глашатаев отправил, дабы те

Нашли волшебника, который смог бы

Его такому обучить заклятью,

При помощи которого король

Всецело подчинил бы королеву.

За это обещал король награду,

Какой еще ни разу не давал:

В предгорье – золотые рудники

И сотни миль земли на побережье,

Дворец и дочь-принцессу. Все – ему!

Но если не подействует заклятье,

То ждет лжеца суровый приговор.

А чтобы меньше оказалось тех,

Кто вдруг решил бы с королем шутить,

Король сказал, что головы их будут

На городских воротах истлевать.

И многие волшебники пытались

Заклятья наложить на королеву,

Но безуспешно, ибо ее чары

Природные сильнее оказались

Их чар. И забелели черепа их

На стенах, и в теченье долгих дней

Над башнею, как облако, висели

Охочие до падали вороны».

Прервав его, Вивьен произнесла:

«Да, ваша речь как мёд сладка… И все же

Мне кажется, немного вы ошиблись.

Судите сами. Дева не без страсти

Вела войну прекрасными очами,

В ней находя немало удовольствий,

И муж для ревности имел причины.

А не было ль там дамы иль девицы,

Которая взъярилась, потеряв

Любовника? И были ль все кругом

Настолько ж благородны и покорны,

Насколько королева их прекрасна?

Никто не капал яда ей в глаза?

В питье ей не подмешивал отравы?

И не бледнела ль мертвенно она,

Вдохнувши запах ядовитой розы?

Но нет, те дни – не наши дни… Однако

Волшебника им удалось сыскать?

И был ли он похож на вас, скажите?»

Она замолкла, крепче обвила

Рукою гибкой старческую шею,

Откинулась назад и на него

Пылающим взглянула взором, словно

Жена на господина своего,

Которого она боготворит.

Смеясь, ответил он: «Нет, на меня

Не походил он – тот, кого искали

Гонцы, отправленные за заклятьем.

Был ростом мал он, лыс, гладкоголов…

Жил в чаще леса, травами питался,

Читал одну лишь книгу и от чтенья

Под страшным гнетом беспрерывных мыслей

Согнулся так и так усох, что кожа

Висела на хребте его и ребрах,

Как на прутах корзины, а глаза

Чудовищно громадными казались.

А так как силы всей своей души

Одной-единой цели посвятил он,

Не пил вина, забыл о вкусе мяса

И плотские желания отринул,

То стала та стена, что отделяет

Бесплотных духов от живых людей,

Совсем прозрачной, и узрел он их,

И голоса их за стеной услышал,

И тайны их великие узнал,

И понял, в чем их власть и в чем их сила,

И часто над горящим глазом солнца

Натягивал громаднейшее веко

Чернильной тучи, из которой падал

На землю дождь косой. А иногда

В густом тумане и потоках ливня,

Когда белело озеро, ревел

Сосновый бор, а горы были тенью,

Он вновь для мира солнце зажигал.

Таков он был! И потому его

Насильно потащили к королю.

И обучил он короля заклятью

Такому хитрому, что королеву

Никто уж больше увидать не мог,

Она же видела лишь короля,

Который сотворил над ней заклятье,

Пока он находился с нею в башне.

А так она, как мертвая, лежала,

И признаков не подавала жизни.

Когда же предложил отдать король

За это золотые рудники

И сотни миль земли на побережье,

Дворец и дочь-принцессу, старец тот

Обратно в чащу леса возвратился,

И травами питался, и исчез,

А мне тогда его досталась книга».

Вивьен в ответ заулыбалась дерзко:

«У вас есть книга, и заклятье – в ней?

Прекрасно! Ну так вот вам мой совет:

Не мешкая, должны его открыть вы,

Ведь даже если бы оно хранилось

В ларце, запрятанном в другой ларец,

И тридцать было бы замков на каждом,

И возвели б над ними холм гигантский,