Богема - Рюрик Ивнев

— Послушайте, Амфилов, — я нагнулся к собеседнику, — вы не боитесь здесь?

Оглушительный хохот наполнил комнату, ковровые занавески заколебались…

— Да ведь это же… ха-ха-ха… это… ха-ха-ха… это мой погребок, и люди здесь мои… Понимаете, Рюрик Александрович, — свои люди, пешки.

— Как? — воскликнул я. — Вы…

— Я! — пристально смотря сделавшимися вдруг серьезными глазами, сказал Амфилов и после длительной паузы добавил: — Вас шокирует?

Я пожал плечами.

— Я ничем не брезгую, — продолжил он, — торговля, комиссия, биржа, кокаин, морфий, сам дьявол, лишь бы в результате — деньги. Это пока. Потом Париж или Америка. На остальное наплевать. Выпьем…

За ковровой занавеской гудел тот же голос:

— Ежели я… к примеру… сознательный гражданин… вы, Феклуша, должны быть прын… цы… пально согласны… Эй, карапет, еще водочки… Очи синие, очи ясные, полюбил я вас не напрасно ли… Эх, эх…

Нагнувшись ко мне, Амфилов сказал:

— Признайтесь, вам ведь странно, что в человеке могут сочетаться такие противоречивые начала: любовь к коммерции и любовь к стихам — вашим, Есенина, Гумилева… Я помню ваши ранние стихи. Прочитать сонет? — И не дожидаясь согласия, продекламировал:

Горячий ветер креп… И дрогнули канаты,Как мышцы палача, дающего удар,И палуба тряслась — стонали сотни пар,Друг к другу ласково и жалобно прижаты,

Предсмертным трепетом томительно объяты.Был вопль трусливых душ беспомощен и яр,Жестокостью слепой казались миги кар,И все они клялись, что девственны и святы.

За мачтой притаясь, весь в брызгах белой пены,Измученный, как все, напрасною судьбой,Я жадно созерцал, как гибнул этот рой,

Цепляясь яростно за сломанные стены.Пусть горло мне зальет соленою волной,Но муки судорог певучи, как сирены.

Возрождение

Сгущались сумерки. Я шел по Большой Дмитровке, утопавшей в сугробах. Никто не подметал тротуаров, не чистил улиц. Странная зима. Громадная столица, кипучая и деятельная, с прочно утвердившейся новой властью, рассылавшей декреты по всей стране, в эти часы казалась безлюдной. Я торопился к Соне, не обращая внимания на выстрелы, раздававшиеся то здесь, то там, привык к ним. Вот уже несколько недель как анархисты заняли огромное здание бывшего акционерного общества «Россия» и сделали из него крепость… И хотя час сравнительно не поздний, улица пустынна.

Мимо особняка, захваченного анархистами, затаившего тревожное ожидание, прохожу к Страстному монастырю, розовые стены которого кажутся спокойными, сворачиваю на Петровский бульвар. В кармане пиджака записка Сони, найденная сегодня в почтовом ящике. Я не ломал головы, как она туда попала, принесла ли ее Соня или прислала с кем-нибудь. Главное, получил весточку.

От моего дома до Чистых прудов недалеко, принимая во внимание, что почти каждый день я проделывал немалый путь от Наркомпроса до дома.

Ночью бульвары и улицы пустынны, вечерами безлюдны. Все напуганы грабежами, с которыми с трудом борется недавно организованная советская милиция. А слухи, распространяемые обывателями, преувеличивали случаи дерзких нападений.

Грабители использовали сугробы, в которых утопала Москва. Они скупали простыни и белую материю, попавшие на московские базары из пузатых комодов замоскворецких купцов и фешенебельных особняков богачей.

Разбойников, засевших в сугробах, окрестили «прыгунами» и «невидимками», ибо, совершив налет на выбранную жертву (чаще из категории «шубастых»), они словно проваливались сквозь землю, вернее, сквозь сугробы. И найти их было невозможно.

Кто-то из пострадавших написал письмо начальнику милиции города, в котором советовал чекистам тоже закутываться в простыни и прятаться, чтобы положить конец дерзким грабежам.

Я хорошо знал об этом, но шел спокойно: пальто мое — дешевое, карманы пусты, не считая Сониной записки. Чистые пруды утонули в снегах. Стало темно.

Ощупью добрался до знакомого подъезда, постучал. Электрический звонок давно сорван, на том месте при свете зажженной спички едва различается маленький кружок, напоминавший ранку с запекшейся кровью.

Соня встретила меня ласково и пожурила, что целый день просидела дома, поджидая.

— Наконец появилась. Ты жалуешься, что потратила день, а я потерял столько времени, не получая от тебя вестей. Разве можно покидать друзей и забывать их!

— Бывают обстоятельства, когда правила хорошего тона разбиваются подобно фарфоровой вазе, упавшей с пятого этажа.

Она усадила меня на маленький диванчик, и я приготовился, что она начнет просить совета, как избавиться от тоски. Но был приятно удивлен, когда почувствовал, что передо мной другая Соня — спокойная и уравновешенная.

— Что так пристально смотришь? — спросила она с прежней улыбкой, но с новым выражением посвежевшего лица.

— Смотрю и радуюсь, ты, видимо, что-то нашла, чего раньше не было.

— Ошибся, — рассмеялась девушка, — я считала тебя проницательным. Я ничего не искала и ничего не нашла, искать ничего не надо. Нужно быть честной со своей совестью. Я была больна, стояла на краю пропасти. Белый порошок — верный путь к гибели. Сейчас выздоровела окончательно. Эта болезнь коварна тем, что часто возвращается. Но ко мне она не вернется. Путь ей закрыт. И в Москве я могла поправиться, но это было бы труднее. Я избрала легкий путь — попросила товарища, и он помог мне поехать на фронт в качестве медсестры. Я прошла обучение и сейчас получила в Москву командировку на несколько дней. Со мной приехали два товарища за медикаментами. Прочла афишу о вечере и пришла на него, но в давке не могла найти тебя, увидела в конце вечера, ты был занят, пошла к тебе домой и бросила записку в ящик.

— Ты могла подойти ко мне.

— Не хотела разлучать тебя с Каменским.

— Какие пустяки.

— Не в этом дело, сейчас я передам тебе записку.

— Записку?

— Вернее, маленькое письмо.

Соня подошла к письменному столу и вынула из ящика вчетверо сложенный листок бумаги.

— Хотя оно без конверта, я его не читала.

Разворачиваю листок.

«Дорогой Рюрик! Соне не читай, иначе она рассердится, ее скромность обратно пропорциональна героизму. При встрече расскажу подробно. Соня нашла брата, он сражался у белых. О себе расскажет сама. Ее здесь любят и ценят. Крепко жму руку. Лукомский».

Я отошел к окну. Не хотелось, чтобы Соня заметила на моих глазах слезы радости. Потом подошел к девушке и крепко обнял.

— Соня, как ты попала на фронт?

— Это долгая история.

— Я думаю, у нас есть время.

— Понимаешь, Рюрик, иногда трудно объяснить простые вещи. Расскажу о фактах. В Твери я отдохнула от шума и суеты. Меня тянуло в Москву. В поезде встретила подругу по гимназии — врача. Мелькнула мысль, и я ее осуществила: поехала с ней в Серпухов и попала на фронт. Но эшелон, в котором мы ехали, окружили белые. Многие погибли, другие попали в плен. Мне повезло, я осталась в живых, пришлось быть сестрой милосердия у белых. Там встретила брата Петю.

— Остальное знаю из письма, — перебил я Соню. — Всегда чувствовал, ты создана для больших и хороших дел.

— Рюрик, милый, не надо пышных слов.

После небольшой паузы спросила:

— Что пишет Лукомский?

— Не знаю, как быть. Лукомский просит, чтобы я не читал тебе письма. Вот, цитирую: «ее скромность обратно пропорциональна героизму…»

Соня засмеялась:

— Узнаю Лукомского.

— Ну, читай сама.

Соня, улыбаясь, прочла письмо.

— Он любит гиперболы. Слово «героиня» не подходит ко мне.

— Ну хорошо, расскажи про Петю. Как он себя чувствует?

— Рюрик, я тебя не узнаю. Что значит — чувствует? Он не на курорте. Если ты не можешь обойтись без этого слова, отвечу так: как на войне.

— Соня, и я тебя не узнаю. Ты никогда не придиралась к словам, теперь научилась. Уж не на фронте ли?

— Я не придираюсь, но боюсь, мы скоро разучимся понимать друг друга. Мы в разных мирах. Что ты не пользуешься случаем, не упрекаешь меня за громкие фразы? Я привыкла к пышным словам и до сих пор не научилась по-иному передавать простые ощущения и чувства. Но я научилась понимать никчемность громких, пыльных слов. Такие слова не нужны, необходимо действие, честное, без оглядки, самолюбования, которое есть не что иное, как возвращение к старому, но нарядившемуся в другие одежды. Я никому об этом не говорила. Может быть, это путано, но я говорю тебе как старшему другу: нельзя забыть прошлого, оно существует внутри нас. От него можно отойти, и очень далеко, но забыть невозможно. Уверена, ты меня поймешь, если и не сейчас, то немного позже.