Ржавый капкан на зеленом поле - Лев Квин

«СС — штандартенфюрер Грейфельд распорядился:

1. Хранить дело в активной части архива.

2. По имеющимся сведениям, „Воробей“ служит на противостоящей стороне фронта в 121 полку 43 латышской стрелковой дивизии.

Отсюда следует:

а) Найти возможность к установлению контакта через СД или абвер;

б) Привлечь к сотрудничеству.

3. Докладывать о состоянии дел СС — штандартенфюреру Грейфельду лично каждые три месяца».

— А знаешь, эта твоя липа производит очень приятное впечатление.

— Глеб Максимович вертел документ в руке, рассматривая его со всех сторон. — Бумага? Машинка?

— Все подлинное, — заверил Пеликан. — Прямо со стола личного секретаря господина штандартенфюрера.

— А сам Грейфельд?

— Умер, бедняга, в больнице. Пятнадцатого августа нынешнего года. Проникновение постороннего предмета в дыхательные пути. А проще говоря — подавился сосиской.

Глеб Максимович рассмеялся:

— Не слишком героическая смерть!

— Каждому свое, как они любят говорить.

Теперь наконец замысел Пеликана вырисовался четко и определенно. Но неясности все же оставались.

— Ну хорошо. Я перепишу, подпишу. Куда пойдут все эти бумаги?

— В ту активную часть архива, которую гитлеровцы уже заготовили на случай эвакуации Риги.

Кто и как сделает это, спрашивать не имело смысла — в общем и целом было ясно и так. Опять мелькнула мысль о Вере. Она в редких письмах, которые удавалось переправить с той стороны, намекала мне, что работает в отряде радисткой. Но я не очень-то верил. Скорей всего, она меня успокаивала. Ведь радисткой это все же не так опасно, как, скажем, разведчицей.

— Ну предположим, эвакуировали. Уйдут наши бумаги в Берлин, в Гамбург, ко всем чертям. Что потом?

— Потом будем ждать. Глядишь, и попадет по каким-то таинственным каналам в руки наших недругов. А там… Подождем, посмотрим, устоят ли они перед соблазном.

— И я тоже должен буду ждать?

— Жить ты должен будешь, вот что! Жить, как живется, и совершенно забыть об этом нашем с тобой разговоре. И вспомнить о нем только тогда, когда почувствуешь, что к тебе начинают подбираться… Ну что? Начнем оформлять, как сказали бы у вас в милиции?

— А что еще делать? Ты же предупредил: назад хода нет… Кто будет знать обо всем этом?

— Вот только мы трое. Составим соответствующий документ, запечатаем и отдадим на хранение.

Пеликан вытащил из портфеля бутылочку чернил, ручку с новеньким перышком.

— Смотри-ка!

Я прочитал латышскую надпись на этикетке и пришел в восторг. «Чернила для авторучек». У нас в гимназии только такими чернилами и писали!.. И перо! Настоящая «Плада». Первейшая штука для игры в перышки: его никак не перевернешь, нужна особая тренировка.

— Да, подготовился! — похвалил Глеб Максимович. — Молодец!.. А знаешь что, неплохо бы еще сюда и фотокарточку… Фотокарточку Арвида тех лет. Есть у тебя?

— Найдется.

Глеб Максимович одобрительно кивнул.

— Ну что, начнем?

Пеликан пододвинул ко мне лист.

А потом я вернулся из Москвы в Южносибирск к себе в горотдел и стал ждать.

Шло время.

Освободили Ригу. Кончилась война. Мы соединились наконец с Верой. Я ушел из милиции, увлекся историей, поступил учиться.

Никто не напоминал мне о Воробье.

Кончил институт, стал работать на кафедре. Мне предложили поехать за границу, в Австрию. Советской части Контрольной комиссии требовались надежные люди, хорошо знающие немецкий язык.

Я отказался.

Тогда и состоялась наша первая после того памятного вечера в Москве встреча с Иваном Петровичем Озолиным, бывшим Пеликаном. Он очень плохо выглядел, кашлял без конца, хватался за грудь.

— Надо ехать! — убеждал он.

— Нет, Пеликан, нет! Не сработала наша с тобой приманка. Прошло столько лет.

— Вились вокруг тебя, были у нас сигналы. Особенно один тип; мы на него уверенно выходили. Только вот оказался он вдруг под колесами электрички. То ли несчастный случай, то ли сдали нервишки. А может, и свои помогли, чтобы обрубить концы.

— И ты уверен, что это был результат приманки?

— Не уверен. Может быть, приманка. Может быть, что-то совсем другое. Но вились, это точно. Так что непременно надо ехать и ждать.

Мы долго спорили, но он меня так и не убедил. А через несколько дней в институт на кафедру позвонил знакомый человек и сообщил о смерти Пеликана.

И тогда я решил поехать. Отправился в министерство и сказал, что согласен.

Работал с австрийской молодежью, заведовал отделом связи с читателями в газете Советской Армии для населения Австрии.

О Воробье я вспоминал все реже и реже.

А когда через несколько лет вернулся из Австрии в Советский Союз, мое участие в операции было официально прекращено. Я и вспоминать перестал о таком уже бесконечно далеком и совершенно нереальном Воробье.

ПОЧЕМУ МНЕ ТАК БЕСПОКОЙНО?

Что-то мешало, что-то нарушало блаженное состояние, словно назойливо жужжащая муха.

Нет, не муха. Какой-то стук…

Медленно и мучительно долго, словно со дна глубокого омута, я выныривал из сна.

Стук повторился.

Да это же в дверь стучат!

Я проснулся окончательно и открыл глаза. На полу золотистой решеткой стлались яркие полоски света. Неистовое утреннее солнце рвалось в комнату сквозь полуприкрытые жалюзи.

— Отец! — В голосе Инги звучали нотки тревоги. — Ну открой же, отец!

— Сейчас, сейчас!

Я накинул халат, прошел к двери.

— Ну и ну! — Инга укоризненно качала головой. — Разве можно так безответственно спать! Мне уже стали мерещиться всякие ужасы.

— Который теперь час? — я потянулся, отгоняя остатки сна. — И какое тысячелетие?

— Половина восьмого. Начало атомной эры.

— И ты уже на ногах? Невероятно!

Инга подошла к окну, подняла жалюзи. Зальцбургская крепость, рельефно высвеченная солнцем, потеряла свою ночную призрачность. Отсюда, из глубины комнаты, в обрамлении оконной рамы, она казалась теперь крошечной, почти игрушечной и, пожалуй, больше всего походила на причудливой резьбы ларец.

— Я уже давно на ногах. Маргоша заявилась ровно в пять. Она хотела и тебя поднять с постели, но я своим телом прикрыла амбразуру дзота. Так что оцени, отец.

— В пять? Так рано?

— Говорит, иначе не успеем ничего посмотреть. Мы уже прошлись с ней по двум премиленьким церквушкам… Ты уж, пожалуйста, попроворнее, отец. Ровно в восемь тебя должен лицезреть сам бургомистр.

— Бургомистр? Это еще зачем?

— Не знаю. Маргоша говорит — вне всякой программы… Я подожду внизу. Там Карл с машиной.