Крестьянин и тинейджер - Андрей Дмитриев

Гера поднял глаза, всех уже молча оглядел и не нашел ни одного встречного взгляда. Никто не смотрел в его сторону, словно стыдясь его или к своему стыду не зная, что сказать ему в ответ. Вспыхивал огонек зажигалки, всхлипывала в тишине водка, падая на дно стакана, тяжелая ночная бабочка снаружи билась в закрытое окно.

Молчание нарушил вислоусый: прокашлялся, присвистнул и попросил своего лысого и круглолицего соседа открыть еще баночку шпрот. Тот открывать шпроты не спешил. Заговорил, обращаясь будто и не к Гере, и ни к кому, – так, к самому себе:

– Ну ты подумай, наш Суворов не трогал даже насекомых. Вшей не давил, с тараканов и червей сдувал пылинки. Не фельдмаршал, а кукла Барби.

Смех начал набухать, уже готов был брызнуть, и Гера поспешил ответить так, чтобы над ним не вздумали смеяться – высокомерно, громко и с нажимом:

– А вот не надо пересмеивать и передергивать не надо. О насекомом – это в переносном смысле, в смысле: слабых и маленьких людей не обижал. Он был фельдмаршал, даже и генералиссимус, но был таким, каким я вам сказал… Идет на штурм, к примеру, Прагу штурмовать, – какой он отдает приказ?..

– Что, мы тогда и чехов били? – встрял вислоусый, и Гера, прежде чем продолжить, недовольно пояснил:

– Не та, не та Прага; я о варшавской Праге говорю; так называется один варшавский пригород… Какой он отдает приказ Азовскому полку, идущему на штурм? – Гера прикрыл глаза и продекламировал по памяти, старательно выделяя каждое слово: – В дома не забегать; неприятеля, просящего пощады, щадить, безоружных не убивать; с бабами не воевать; малолеток не трогать... – Гера отрыл глаза, и тут счел честным уточнить: – Там, правда, по-другому вышло, потом там худо вышло, солдаты озверели, поубивали пленных, их командиры не могли остановить три дня, ужасно вышло, но об этом – после… Да, он всегда, он с самого начала был таким. – Гера повысил голос и говорил уже взахлеб и очень быстро, опасаясь, что его вдруг перебьют. – Он сразу был таким, когда еще полком командовал. Да в той же Польше! Воевал против Пулавского – там был такой Пулавский, очень храбрый, он очень уважал Пулавского и даже табакерку подарил… Загнал он батальон Пулавского в болото. Поляки тонут. Что Суворов?.. Приказал их всех спасать и всех их из болота вытащил.

– А как же: пуля-дура? бей-беги? руби-коли? Разве он так не говорил? – послышалось с одной из табуреток, и Гера, поискав глазами у стены, встретил там пристальный, тяжелый взгляд сгорбленного человека с сивым ежиком волос, с погасшей сигаретой в середине рта.

– Что вы имеете в виду конкретно? – спросил Гера, опасаясь быть язвительным, а все же вышло у него и приторно, и неприятно.

– Что я имею? – с угрозой отозвался ежик; вынул сигарету изо рта, чтоб больше не мешала, и обратился ко всем сразу: – Чего тут непонятного, что я имею?

– Наш Влад Сергеевич хотел тебе сказать, – пояснил Гере вислоусый, – что он, то есть Суворов, не для того шел воевать, чтобы табакерки дарить, а для того…

– Я сам скажу, чего хотел сказать, – перебил его Влад Сергеевич, зажег от спички потухшую сигарету и, выпуская дым, с прищуром глядя сквозь него Гере в глаза, сказал: – Я с тобой в принципе согласен. Я за слезу ребенка удавлю, плеть. Но ты и нас послушай. Высоких слов о долге защищать отечество – сейчас не будем, мы тут не в подходящем месте, хотя и забывать о них не будем; но, на секундочку, не будем забывать, что говорит нам современная наука. Наука говорит, что армия существует для того, чтобы убивать людей и портить их имущество, а совсем не для того, чтобы всяких мудаков за волосы, еще и с лошадьми, из болот вытаскивать.

– Не так, – осторожно перебил вислоусый, и Влад Сергеевич устало удивился:

– Чего еще не так?

– Не так наука говорит. Она говорит: портить имущество и убивать людей. То есть сперва портить имущество, потом убивать. Всегда важна последовательность.

– Какая разница? – вновь удивился Влад Сергеевич.

– По жизни – никакой, – ответил вислоусый, – но наука любит точность. Если в ней так зачем-то сказано, значит в ней так зачем-то сказано.

На этом разговор расклеился. Гера собрался уходить, но, сжатый с боков, не смог встать из-за стола, а тут ему и водки налили, и неприлично было бы уйти, ее не выпив. Все со значением переглядывались, должно быть, в ожидании тоста, но взять тост на себя не решался никто. Возникла долгая заминка, в продолжение которой Влад Сергеевич зажигал одну сигарету от другой. Его сосед с веснушчатою жирной грудью, удерживая на колене банку с кильками в томате, ловко выуживал ножом из банки кильки и отправлял их в рот с ножа, тихо и кротко матерясь, когда томат капал на штаны. Немолодой лобастый мужичок с квадратной бородой, сидевший возле печки на полу, пьяно раскачивался из стороны в сторону, беззвучно разговаривая сам с собой; сквозь его шлепающие губы то и дело прорывалось: «…а потому что карма, блин» и что-то вовсе уж невнятное, похожее на «элеватор», «элефант», а то и «релевантно» – Гера так и не сумел ни разу разобрать. С кровати за его спиной без перерыва доносился фыркающий шепот и громкое в ответ «да ладно!». Худой стоял, где и стоял, в скорбной гордой позе, опершись задом о подоконник и неподвижно глядя в дверь поверх голов; очки его сияли…

На тост решился тот, кто усадил Геру за стол. Вставать не стал, поднял стакан, проговорил:

– Ясно, все гордые, молчат; а я не гордый, я скажу. Сказал бы «С полем!», как это положено после охоты, но из-за некоторых тут я не имею права так сказать – хотя бы потому, что оснований так сказать у меня нету.

Гера, как и все в избе, невольно глянул на худого; тот снова отвернулся к темному окну. После короткой хмурой паузы тост был продолжен:

– Выпьем за гостя… как тебя?

– Гера, – ответил Гера.

– Выпьем за Геру. Пока что у него бардак в башке, но парень он хороший, это видно. Ты, Гера, встань. Эй, дайте ему встать.

С трудом раздвинулись, и Гера встал.

Выпил со всеми и, виновато улыбаясь, вышел из избы. Никто его не удерживал.

Как вышел, воздух ночи встал волной и хлынул в горло; голову повело, ночь дрогнула перед глазами, вся потекла куда-то вбок: текла луна, размазываясь в огненный мазок, текли и звезды, теряя яркость, вытягиваясь в рыхлые и бледные хвосты, тек, колыхаясь, лес за пустошью, текла и пустошь, словно темная река, трава на ней мерцала под луной, как зыбь… Гера подался к темному дому Панюкова, сел на поваленный штакетник. Сделал глубокий вдох и задержал дыхание. Еще вздохнул, потом еще, и полегчало: луна умерила свое течение, вновь обрела округлость, и звезды, прежде чем остановиться на своих местах, отбросили хвосты, и те скоро растаяли безо всякого следа.

Воздух промыл гортань и ноздри. Вернулись запахи: солоноватые, телесные запахи травы, густо растущей вдоль дороги, запахи тлена, плесени и земляной сырости, сочащиеся из-под полусгнившего штакетника, запах дорожной глины, все никак не просыхающей после недавнего дождя. Тепло тянуло хлевом; слышно было, как вздыхает в нем корова.

Кто-то закашлялся неподалеку, и Гера обернулся. Очки худого, приближаясь, тускло сияли отраженным лунным светом. Худой сел рядом с Герой на штакетник. Молчал, потом сказал:

– Душно там, накурено, не продохнуть. А я не курю.

– Открыли б окна, – отозвался Гера.

– Нельзя ни в коем случае. Комаров куча налетит, а нам там спать.

Гера прислушался и не услышал комаров. Худой продолжил:

– Я всем, конечно, настроение испортил, но и ты неправ.

– Что я такого сделал? – равнодушно удивился Гера.

– Чего не надо делать никогда. Грузить не надо. Люди умаялись, приехали расслабиться, немножко оттянуться, а ты их грузишь каким-то не таким Суворовым… Хорошо, завтра забудут, как ты их грузил. А если не забудут? Если будут думать, что ты им такое впаривал?

– И что? – не понял Гера ничего; худой ответил убежденно:

– Будут думать – будут злы, и чем сильнее будут думать, тем сильнее будут злы. Мне это сейчас совсем не нужно…

Худой встал со штакетника, побрел прочь, в пустошь, и Гера крикнул ему в спину:

– А как я должен был?

– А никак, – сказал худой, не оборачиваясь. – Приспичило, к примеру, вспомнить о Суворове. Налей стакан, всем предложи налить, со всеми подними, скажи всем просто: «За Суворова!» И все тебе спасибо скажут – за то, что хорошо сказал и что напомнил про Суворова. Вот так и надо было, а теперь – чего теперь уж говорить?..

Худой, покачиваясь, снова зашагал и скоро стал почти не виден в рыхлой тьме пустоши.

С больной головой, в тревоге и тоске, с чувством неведомой вины вышел Гера поздним утром на крыльцо дома Панюкова. Чей-то отрывистый и громкий смех неподалеку ознобом отозвался во всем теле. Солнце стояло высоко; над пустошью, волнуясь, таяли остатки тумана. Корова, лежа на боку, казалось, уплывала по волнам тумана, и у Геры закружилась голова. Он увидел Панюкова в тени грузовика, с ним – Влада Сергеевича и вислоусого, одетых в одинаковые пятнистые куртки и штаны. Влад Сергеевич что-то Панюкову весело втолковывал, легко и мерно похлопывая его по плечу, вислоусый кивал и поддакивал, а Панюков в ответ им громко и отрывисто смеялся.