Библиотекарь - Михаил Елизаров

Марат Андреевич ушел на работу, а мы все утро вдвоем с Таней просидели на кухне. Она с интересом расспрашивала меня о прошлом. В отличие от Тимофея Степановича, ей ужасно понравилось, что я учился на режиссера. Я рассказал о своих былых успехах в КВНе, и она сразу начала уверять, что видела меня по телевизору, я отнекивался. Под конец Таня с воодушевлением сказала: «Алексей, вы творческая личность!»

Я сам предложил ей прочесть Книгу, и она восприняла это с большим энтузиазмом, хотя поначалу из вежливости говорила, что ее задача – охранять меня, а не читать Книгу.

Она уединилась в спальне. Я же бездумно бродил по квартире, листал с середины роман Пикуля, затем дремал. Проснувшись, перебирал дядины музыкальные диски, сел за телефон. С третьей попытки я дозвонился домой. Застал маму. Я уже был относительно спокоен, и голос не выдал тревоги. Я как можно равнодушнее сказал, что в ближайшие месяца два – раньше не получится – попытаюсь решить проблемы с продажей квартиры. Мама сразу забеспокоилась: хватит ли мне денег, и я заверил ее, что глубинка оказалась очень дешевой, город в целом нравится, и в жилищной конторе встретились очень сердечные люди, обещавшие помочь с покупателем. Так я лгал, и мама, вполне удовлетворенная, просила меня держать ее и отца в курсе всех событий.

Едва я положил трубку, из спальни вышла Таня. Я смутился, потому что не был уверен, слышала ли она мой разговор, впрочем, ничем не затронувший интересы читальни. Разглядев Таню получше, я сообразил, что ей не до подобных пустяков. На ее порозовевшем лице застыло выражение светлого умиленного восторга, направленного внутрь себя. Я неподвижно наблюдал это непонятное звенящее состояние и боялся лишним движением или словом потревожить его.

Таня приблизилась ко мне. Зрачки ее чуть прищуренных глаз плавали в волнующей чувственности, словно ее до того несколько часов изнуряли любовью, но какой-то принципиально иной, совершенно не телесной. Рот был приоткрыт, она дышала маленькими вздохами, сглатывала их, отчего и в горле, и на губах рождались легкие, чуть липкие звуки, какие издает расклеивающийся поцелуй. Она произнесла с волнующей хрипотцой: «Все хорошо, Алексей…»

Когда ночью я украдкой полез за дядиными порножурналами, полистать на сон грядущий, то на очередном глянцевом развороте вдруг осознал, что вполне могу обойтись тем воспоминанием о Тане.

А через две недели, на четвертом дежурстве, она за завтраком сказала с дурманящей прямотой: «Алексей, не поймите меня превратно. Вы молодой человек, вам нужна женщина, и тут нет ничего стыдного. Вам тяжело находиться взаперти. Если хотите, я… Со мной, обещаю, не будет никаких проблем. И вы сами себя лучше чувствовать будете, это же физиология, с ней трудно и глупо бороться. Наверное, это все звучит пошло… Это чтобы вам комфортнее было. На время. Когда поспокойнее станет, вы познакомитесь с кем захотите. Если же я вас шокировала или оскорбила, то извините, я знаю, что не совсем для вас подхожу, – и возраст, и, может, у вас на Украине девушка…»

Я, конфузясь, поблагодарил: «Спасибо вам, Таня…»– и благоразумно поостерегся воспользоваться этим предложением.

Дело в том, что буквально за несколько дней нечто подобное я выслушал от младшей Возгляковой, с той разницей, что она действовала без экивоков, напрямик. Сообщив, что перед прочтением Книги она всегда сильно волнуется и потеет, Вероника закрылась в ванной и вышла оттуда голой. Глядя на нее, я был готов изменить свое пренебрежительное отношение к пышным формам. Передо мной предстала упругая гипсовая мощь парковой девушки с веслом, а не рубенсовский ожиревший пасквиль на тело.

В мелких солнечных каплях, сияюще-белая Вероника вначале посетовала на тяготы моего вынужденного одиночества и заверила, что готова делать все для моего, как она трогательно сформулировала, «мужского удобства». Говоря, Вероника вытиралась банным полотенцем, причем делала это с непередаваемым бесхитростным жеманством.

Я взволнованно косился на небольшие яблочно-круглые груди и крепкий широкий живот, на мокрую курчавую гроздь у основания могучих бедер Вероники, но осторожность победила искушение. Я был уверен, что меня просто пытаются привязать к читальне женщиной.

Довольно топорно я перевел разговор на дядю Максима. Прием удался, Вероника сразу посерьезнела и оделась. Потом она читала Книгу, ей было не до разговоров.

Следующим утром Возглякову сменял Марат Андреевич, и уже перед уходом, в дверях Вероника шепнула, что ее предложение по обеспечению моего «удобства» остается в силе.

МАРАТ АНДРЕЕВИЧ

Он был коллегой дяди Максима, работал с ним в одной клинике, пока дядю оттуда не уволили. Семейная жизнь Марата Андреевича Дежнева сложилась неудачно. С женой он расстался, хоть и было это для него нелегко – Марат Андреевич очень любил двух своих дочерей. Единственной радостью были выходные, когда он приходил к бывшей жене и забирал девочек на весь день, гулял с ними в парке, водил в кино. В течение десяти лет только эти воскресные прогулки скрашивали его быт.

Жена уехала в начале девяностых с новым мужем за границу. Марат Андреевич смирился с горькой утратой, понимая, что девочкам в далекой Канаде будет лучше. В любом случае, жизнь Дежнева эмоционально оскудела. Подступило ранее незнакомое одиночество.

В один из тоскливых воскресных вечеров он повстречался с дядей Максимом. Оба были одинаково удивлены произошедшими за несколько лет переменами. Перед Маратом Андреевичем стоял счастливый, уверенный в себе человек, навсегда покончивший с пьянством. Дежнев, наоборот, поразил дядю опустившимся видом и горьким унынием. Дядя Максим пожалел бывшего коллегу и пригласил в читальню. Это было незадолго до невербенских событий.

Дядя Максим не ошибся с выбором. Дежнев идеально влился в коллектив – мужественный одинокий интеллигентный человек. Широнинская читальня уважала Марата Андреевича и дорожила им.

Я рад, что те первые дежурства пришлись на таких читателей, как Таня Мирошникова и Дежнев. Спокойная доброжелательная манера общения, исключительная деликатность и остроумие действовали на меня благотворно.

С огромным удовольствием я слушал Марата Андреевича, смакуя удивительные обертона насмешливого, чуть потрескивающего, словно дрова в камине, голоса, который в сочетании с худощавой, чуть сутулой статью Марата Андреевича, с дымящей в пальцах грушевой трубкой создавал удивительно умиротворенную картину, и слова: «Послушайте, Алексей», – звучали: «Послушайте, Ватсон…».

Как же был необходим мне разумный спокойный диалог, когда страх и неведение терзали мою душу. Но стоило Марату Андреевичу вступить в беседу, и я знал, что эта фонотерапия все поставит на свои места, освободит от пут кошмара и подозрений.

Марат Андреевич охотно делился со мной многолетним опытом постижения громовского творчества:

– Если разобраться, Алексей, Книги в сути представляют собой сложные сигнально-знаковые структуры дистанционного воздействия с широким психосоматическим спектром. Их можно назвать препаратами или, еще лучше, программами. Каждая Книга-программа начинена субпрограммой-резидентом – закодированным подтекстом, который активизируется при соблюдении Двух Условий «пристального» чтения. Резидент просеивается мимо сознания и, агрессивно вторгаясь в область подсознательного, временно изменяет или, лучше сказать, деформирует системы восприятия, мыслительные, физиологические процессы. Он как бы парализует читающую личность. На фоне ослабления духовной активности индивида и происходит жесткая корректировка психофизиологических процессов организма, в результате чего достигается эффект гиперстимуляции внутренних ресурсов, мозговых центров, отвечающих за память, эмоции. Я не слишком заумно объясняю?… Самое интересное, резидент не поддается обнаружению на внешнем художественном уровне, поскольку он распылен по всему информационному полю программы. Он присутствует не только в акустическом, нейролингвистическом и семантическом диапазонах Книги, но также в визуальном диапазоне – то есть в полиграфии: шрифте, бумаге, верстке, формате – и, что весьма немаловажно, в хронологическом. Я к чему веду, Алексей. Стопка ксерокопий никогда не станет книгой семьдесят седьмого года выпуска. В мире не существует средств и технологий, позволяющих превратить продукт двухтысячного года в продукт, выпущенный в тысяча девятьсот семьдесят седьмом. Подделать Книгу невозможно и потому, что она еще несет заряд своего времени…

Я обратил внимание, что Марат Андреевич избегает разговоров о собственном книжном переживании. Это выглядело несколько странным – как если бы шофер, охотно болтающий о технических особенностях машины, почему-то держит в строжайшей тайне все, что ему довелось увидеть в дороге.

Марат Андреевич настолько располагал к себе, что я решился спросить его о воспоминаниях, которые он видит. Я, честно говоря, не подозревал, что подобный вопрос бестактен, и хорошо, что он сразу просветил меня насчет читательской этики, и я больше никого не потревожил праздным любопытством.