Превед победителю (сборник) - Анна Козлова

Приходя домой после этих гуляний, я наливала себе немного виски (надо сказать, я сделала очень важное, сенсационное открытие, которое в общих словах можно сформулировать так: «чем позже ты начинаешь пить, тем меньше у тебя шансов нажраться») и думала о том, что впервые за много лет жизнь начала приносить мне некую — абстрактную, разумеется, — духовную радость, а не только ноющую по утрам башку, страх венерических заболеваний и тупиковые размышления о том, какие члены у японцев. Каждую ночь, перед сном, я униженно благодарила Господа за то, что он послал в Дейру мою проклятую сестру и вырвал меня из кошмарной, суицидальной прострации, в которой я находилась там, оживляясь лишь при виде бутылки и голого Дауда.

Прозрение, снизошедшее на меня на яхте Гасана, в пепле унылого, уже не находящего в себе самом оправдания разврата, как оказалось, было единственной непреложной истиной, постигнутой мною за тридцать два года жизни и распустившейся, как райский цветок, в максимально суженном пространстве моей однокомнатной квартиры. Я вдруг нашла простое, поистине карамазовское подтверждение того, что жизнь есть радость, а Бог — любовь (конечно, в правильном понимании этого слова) и что, несмотря на фатальное ничтожество основной массы смертных, я могу обрести покой и твердое осознание того, из-за чего я все еще не вскрыла себе вены.

Каждое утро я просыпалась, как счастливая помолвленная девственница, мне хотелось вскочить с кровати и вылететь на улицу, улыбаясь прохожим (в конечном счете это закончилось тем, что на эскалаторе в метро какой-то маньяк подрочил на мое пальто), а не валяться в тошнотворном похмелье, мысленно задаваясь вопросом: почему вчера я опять не умерла?

В те времена мне, как это часто бывает с людьми, казалось, что этот духовный катарсис продлится вечно и, что бы ни случилось, я встречу неминуемые беды с совсем иным к ним отношением — сохраняя внутреннее достоинство и равновесие. По крайней мере, я приняла твердое решение больше никогда и ни при каких обстоятельствах не пьянствовать в одиночестве и не завязывать отношений с растленными сволочами, которых судьба дарила мне в избытке. Порой я даже начинала немного завидовать тем женщинам, которых в самом раннем возрасте соблазнили, обрюхатили и бросили, после чего они приобрели стойкий иммунитет против развратных мерзавцев и видели их за версту с той зоркостью, которая обычно приписывается рыбакам.

Не знаю, так ли это в действительности, но в тот период моей жизни у меня было непреходящее ощущение того, что после всех моих злоключений (в которых, впрочем, я одна была повинна) Бог дарит мне своего рода вознаграждение и как бы одобряет сделанный мною выбор. Страшно вспомнить, до чего я дошла в своем нравственном очищении — слегка выпив, я вела долгие диалоги с Богом и в экзерсических припадках искренне рыдала от стыда, вспоминая свои похождения в Абу-Даби или в ночном клубе Jela. Тогда мне не приходило в голову, что единственная моя проблема и одновременно первопричина всех моих бед — это фатальная неумеренность во всем, чем бы я ни занималась. И если бы жизнь не заставила меня свернуть с пути перманентных очищений и неослабевающего чувства вины, я бы скорее всего превратилась в религиозную психопатку, ходила бы в одной драной рубашке зимой и грозила клюкой мальчишкам, обмазывающим говном почтовые ящики.

К счастью, папе большими трудами удалось устроить меня на работу в двенадцатиполосную ведомственную газетенку, которая никогда не продавалась в киосках, но считала своим солидным плюсом тот факт, что исправно платила гонорары. Надо сказать, что, имея за плечами соответствующее высшее образование, я не писала ничего почти десять лет, о чем прямо сказала папе, но он отмахнулся, заявив, что мне стоит только посвятить один вечер просмотру основных московских газет — и я буду подкована в журналистике, как Александр Македонский в верховой езде.

По каким-то до сих пор непонятным мне причинам папа не пожелал использовать свои личные связи на благо моего трудоустройства и отвел к старой знакомой нашей распавшейся семьи — толстой тетке по имени Таисия (я помнила ее с раннего детства, когда она приходила к нам в гости и выкуривала за вечер две пачки сигарет «Пегас»). Кажется, тогда она работала в толстом литературном журнале с оптимистичным названием «Наша молодость» (от папы я с изумлением узнала, что она продолжает в нем работать) и называла себя «литературной дамой», а когда мне исполнилось шестнадцать и мама, сидя за столом с гостями, подвергала мою личную жизнь детальному анализу, эта Таисия, покровительственно взглянув на меня, заявила, что «нужно быть похитрее».

— Тебе надо быть похитрее, — сказала она. — Ты очень прямолинейна.

Вне всяких сомнений, у нее был огромный опыт плетения женских интриг и поистине лисья хитрость — десять лет она содержала мужа-алкаша, который продавал у гастронома ее колготки, спала на матрасе, стоявшем на кирпичах, потому как вся мебель была пропита, и заискивающе платила судебному приставу, который являлся к ней время от времени, чтобы описывать имущество (все эти сведения я почерпнула от мамы). Ее муж не работал, и Таисия постоянно унижалась перед влиятельными знакомыми, умоляя принять его на какую-нибудь мелкую должность. Если это удавалось, он добросовестно исполнял служебные обязанности две недели, а потом брал у сослуживцев в долг большие суммы и исчезал.

Почему Таисия не разводилась с ним, оставалось загадкой, — очевидно, вынашивала очередную хитрость, но не успела, потому что он сам ее бросил, разорив дотла. За все годы семейной жизни ей удалось найти в муже только одно положительное качество, на которое она постоянно указывала. «Он меня пальцем не тронул!» — гордо заявила она моей маме, и я могла сделать из этого только один вывод, что, по мысли Таисии, муж должен был в довершение всего систематически ее избивать.

Итак, Таисия большую часть своей жизни проработала в так называемом толстом журнале — специфическом элементе русской жизни, некогда владевшем умами, а в мое время скатившемся в неоплаченные помещения, тайно сданные в аренду секс-шопам, и безысходное пьянство, сопровождавшееся разговорами о конце России и писаньем в единственные штаны. Таисия была совсем не плохим человеком, и на протяжении всей жизни ее портило лишь фатальное отсутствие собственного мнения. Иногда я думаю о том, что ее характер удивительно соотносился с вульгарным представлением общества о женщине-музе, эдакой прилипале великого художника. Таисия могла бы стать восхитительной прилипалой, и, если бы встретила на своем пути кого-нибудь нуждавшегося в музе, она бы смогла отказаться от всего и закусывать шампанское сеном во имя какой-нибудь дикой, карамазовской мечты. Но она так и не встретила художника в самом общем понимании этого слова, возможно и потому, что ars longa, vita brevis est.[48]

Как я уже говорила, она встретила только своего мужа, который, я впоследствии узнала это от мамы, некоторым образом карнавализировал рану сердца Таисии — долгие годы он уверял ее, что пишет роман, который, когда будет закончен, потрясет основы бытия. Ради этого грядущего величия жанра муж даже убедил Таисию снять ему отдельную квартиру, где бы он отдался сочинительству со страстью, почему-то невозможной в условиях совместного проживания. Мама, смеясь, рассказывала мне, как в тот день, когда Таисия осмелилась заглянуть в это «жилище муз», ее взгляду предстали не осененные вдохновением листы, а пустые бутылки из-под портвейна и растянутые женские трусы на батарее в ванной.

Смех мамы над — в ее представлении — очевидной женской глупостью Таисии был в данном случае глумлением самоупоенного невежества над наготой Венеры. Отношения Таисии с обманывавшим ее мужем, как мне теперь кажется, нельзя было истолковывать в парадигме ее наивности и его лихого удальства — Таисия верила в красоту своей мечты о муже, к которому в повседневности испытывала лишь усталое презрение, она верила, что эта красота может питаться низостью, и верила до того момента, пока муж сам не начал этим тяготиться.

Папа коротко рассказал мне, что после развода с мужем Таисия жила в одиночестве, питаемом лишь радостью общения с котами, которых она периодически обнаруживала в мусоропроводах и коробках из-под израильских бананов, где их оставляли бессердечные люди. Тем не менее бескорыстная щедрость ее сердца требовала более масштабного символа веры, чем вызволенная из помоечного плена кошка, и такой символ нашелся. Им стал давний коллега Таисии по литературному журналу, некто Куропатов, которого она умудрилась возвести в ранг главного редактора. Это был измученный старик, стремительно сдававший бастионы разума наступающему маразму, — на момент описываемых мною событий он внезапно увлекся творчеством Толкиена, уводившим его и без того слабеющее сознание в разнузданную бесконечность больной фантазии. Литературный журнал, на протяжении более чем тридцати лет питавший интерес Таисии к жизни, пришел в легко предугадываемый упадок, в оставшихся (несданных в аренду секс-шопу) комнатах Куропатов устраивал встречи поклонников Толкиена, а Таисия продолжала защищать его от справедливых нападок окружающих, скорее всего лишь потому, что больше ей ничего не оставалось.