Дорога перемен - Ричард Йейтс

Через полчаса тишины, лишь изредка нарушаемой стрекотом швейной машинки, обеспокоенный Фрэнк приподнял голову и увидел, что Дженифер нет.

— Куда она подевалась?

— Наверное, во дворе с Майклом.

— Нет, она не выходила.

Вместе они отправились в детскую, где и нашли дочь, которая, глядя в пустоту, лежала на кровати и сосала большой палец.

Присев на край постели, Эйприл потрогала прохладный лоб девочки и погладила ее по волосам.

— Что случилось, маленькая? — Голос ее был мягок. — Расскажи маме, в чем дело.

Глаза Фрэнка, стоявшего в дверях, сделались такими же круглыми, как глаза Дженифер. Потом отец с дочерью одновременно сглотнули, только девочка сначала вынула изо рта палец.

— Ни в чем, — сказала она.

Эйприл придержала ее руку, не давая ей вернуться к губам, потом разжала дочкин кулак и увидела, что указательный палец туго обмотан зеленой ниткой. Эйприл начала ее разматывать; кончик пальца уже посинел, а влажная кожа под ниткой стала морщинистой и бескровной.

— Все из-за Франции? — спросила она, возясь с ниткой. — Ты из-за этого расстроилась?

Когда палец освободился от нитки, Дженифер чуть заметно кивнула и, неуклюже уткнувшись в материнские колени, заплакала.

— Ну так я и думала. Бедненькая ты моя. — Эйприл гладила ее по плечу. — Послушай меня, детка. Расстраиваться вовсе не нужно.

Дженифер уже не могла остановиться и захлюпала пуще.

— Помнишь, как мы сюда переехали? Как было грустно расставаться с парком и прочим? С подругами по детскому саду. А что было потом? И недели не прошло, как к нам пришли Маделина с мамой, затем ты познакомилась с Дорис Дональдсон и мальчиками Кэмпбеллов, а потом ты пошла в садик, там появились новые друзья, и грусти как не бывало. Вот увидишь, то же самое будет во Франции.

Дженифер подняла зареванную мордашку и, поборов судорожные всхлипы, спросила:

— А мы туда надолго уедем?

— Да. Но ты не переживай.

— На веки вечные?

— Ну, может, и не на веки вечные, но жить там будем долго. Не нужно так расстраиваться, милая. Наверное, все потому, что в такой чудесный день ты сидишь дома. Правда? Давай умоемся, и ты сбегаешь во двор, узнаешь, что там делает Майкл. Хорошо?

Дочь ушла; Фрэнк облокотился на стул Эйприл, которая опять села к машинке.

— М-да, меня прям шандарахнуло, — сказал он. — А тебя?

— Что ты имеешь в виду? — не оборачиваясь, спросила Эйприл.

— Сам не знаю. Просто вся наша затея кажется жуткой безрассудностью, если взглянуть с позиции детей. Согласись, им будет очень тяжело.

— Ничего, переживут.

— Ну да, «переживут». — Фрэнк намеренно придал слову безжалостный оттенок. — Можно их подсечь, пусть грохнутся и сломают руки — ничего, переживут. Дело не в этом, а в том…

— Погоди, Фрэнк. — На лице Эйприл появилась неприятная усмешка, взгляд стал жестким. — Ты предлагаешь все отменить?

— Нет! — Фрэнк зашагал по комнате. — Разумеется нет. — Несмотря на все раздражение, он обрадовался возможности поговорить, а не лежать на диване, в притворной сосредоточенности вперившись в учебник. — Нет, конечно. Чего ты начинаешь…

— Ну если нет, тогда я не вижу смысла это обсуждать. Нужно только решить, кто у нас главный, и соответственно этому поступать. Если главные — дети, тогда нужно делать то, что, с их точки зрения, лучше, — то есть оставаться здесь до самой смерти. Или же…

— Погоди, я вовсе не говорил…

— Нет уж, теперь ты погоди. Или же главные мы, как, на мой взгляд, и должно быть. Хотя бы потому, что мы почти на четверть века старше. Тогда мы уезжаем. Что подразумевает: надо сделать все возможное, чтобы дети перенесли это как можно легче.

— Так о чем я и говорю! — Фрэнк всплеснул руками. — Чего ты завелась-то? Сделать переезд максимально легким — именно это я и хочу сказать.

— Вот и хорошо. Я считаю, мы делаем все, что в наших силах, и будем делать, пока они не обвыкнутся. И я не вижу смысла хвататься за голову, причитать, какие они бедненькие, и заводить разговоры о подножках и переломанных руках. Если честно, все это паршивое сюсюканье, и лучше бы ты его прекратил.

Впервые за долгие недели они чуть не поссорились и потому весь остаток дня были напряжены и неестественно вежливы, а в постели повернулись друг к другу спиной. Утром под дробь дождя они проснулись с неприятным сознанием того, что нынче воскресенье и предстоит встреча с Джоном Гивингсом.

Милли Кэмпбелл предложила забрать детей к себе — «вы же, наверное, не захотите, чтобы они были в доме? Вдруг он окажется буйным или еще чего?» Эйприл тогда отказалась, но с приближением визита передумала.

— Если предложение еще в силе, мы им воспользуемся, — сказала она по телефону. — Наверное, ты была права, Милли, не надо им на это смотреть.

Эйприл отвезла детей к Кэмпбеллам часа на два раньше, чем нужно. Потом они с Фрэнком сидели в ее вылизанной кухне.

— Фу, как-то не по себе, правда? — вздохнула Эйприл. — Интересно, какой он? Я еще никогда не общалась с помешанным, а ты? В смысле, с настоящим сумасшедшим со справкой.

Фрэнк разлил в стаканы сухой херес, который считался воскресной выпивкой.

— Спорим, он окажется точно таким же, как все наши знакомые психи без справок? Расслабься и воспринимай его как гостя.

— Конечно, ты прав. — Эйприл одарила мужа взглядом, от которого вчерашняя неприятность канула в далекое прошлое. — В подобных ситуациях твоя интуиция всегда подсказывает верное решение. Ты вправду очень благородный и чуткий человек, Фрэнк.

Дождь перестал, но в такой сырой и пасмурный день хорошо сидеть дома. Радио тихонько наигрывало Моцарта, кухню ласково окутал покой, пропитанный ароматом хереса. Фрэнк часто мечтал, чтобы его семейная жизнь была именно такой, где нет взбудораженности, но есть взаимопонимание и обоюдная нежность с оттенком романтизма; поглядывая, не показался ли среди мокрых деревьев «универсал» Гивингсов, он вел тихую беседу и от удовольствия ежился, словно человек, который затемно вышел на улицу, а с рассветом ощутил на шее ласковое тепло первых солнечных лучей. Фрэнк чувствовал себя в гармонии и был готов к приезду гостей.

Первой из машины вышла миссис Гивингс; послав в сторону дома сияющую слепую улыбку, она завозилась с пальто и свертками на заднем сиденье. Затем через противоположную дверцу появился Говард Гивингс, задумчиво протиравший очки, а следом за ним вылез долговязый краснолицый парень в матерчатой кепке. Его головной убор ничуть не напоминал лихие бейсболки, которые позже войдут в моду, но был широким, плоским, таким же старомодным и дешевым, как и весь остальной тусклый наряд, похожий на приютскую или тюремную униформу: бесформенные твидовые штаны и явно маловатая темно-коричневая кофта на пуговицах. Казенную одежду было видно хоть вблизи, хоть издали.

По сторонам человек не смотрел. Широко расставив на мокром гравии слегка косолапые ноги, он весь ушел в процедуру закуривания: тщательно обстучал сигарету о ноготь большого пальца, потом, нахмурившись, осмотрел и аккуратно вставил ее в губы, после чего прикурил от спички в ковшике ладоней и сосредоточенно затянулся, словно дым именно этой сигареты был источником всех мыслимых плотских радостей.

Миссис Гивингс успела прощебетать целую тираду извинений и приветствий, и даже супруг ее произнес пару слов, прежде чем Джон покинул свое курительное место. Двигался он весьма резво, пружинисто шагая на носках. Вблизи стали видны маленькие глаза и тонкие губы на его крупном худощавом лице с хмурым выражением человека, измученного хронической болью.

— Эйприл… Фрэнк… — повторил он за матерью, явно стараясь запомнить имена. — Приятно. Наслышан.

Лицо его озарилось поразительной ухмылкой: на щеках прорезались вертикальные складки, бледные губы разъехались, показав два ряда ровных и крупных прокуренных зубов, а взгляд стал как у слепого. Казалось, эта чудовищная пародия на дружелюбную располагающую улыбку навеки застыла на его лице, но потом она все-таки стерлась, когда вся компания, пропуская друг друга, вошла в дом.

Эйприл объяснила (слишком уж подчеркнуто, как показалось Фрэнку), что дети ушли на день рожденья; миссис Гивингс заговорила о совершенно жутком обилии машин на шоссе № 12, но голос ее угас, когда она поняла, что внимание Уилеров приковано к Джону. Не сняв кепки, на негнущихся ногах он медленно обходил гостиную и все разглядывал.

— Неплохо, неплохо, — кивал Джон. — Весьма сносный домишко.

— Садитесь, пожалуйста, — предложила Эйприл, и старшие Гивингсы послушно устроились на диване и в кресле.

Бросив кепку на стеллаж, Джон в манере батраков сел на корточки; покачиваясь на пятках, он курил, а пепел аккуратно стряхивал за отворот штанины. Лицо его разгладилось, обретя лукавое выражение Уилла Роджерса,[30] взгляд стал умным и насмешливым.