Свечка. Том 2 - Валерий Залотуха

Челубеев был еще очень слаб, но это, самое страшное в семейной жизни, слово произнес твердо.

Скажем по секрету: активной сторонницей развода, а может быть, даже инициатором была сестра Марата Марксэновича Жозефина, которая никогда не любила Светлану Васильевну, не считая ее ровней брату. Выросшая на книгах Белинского, Чернышевского, Добролюбова, воспитанная в духе коммунистических идеалов, институтский преподаватель диалектического и исторического материализма, а впридачу научного коммунизма и научного же атеизма, всегда твердо стоявшая на ногах, еще в начале девяностых Жозефина Марксэновна потеряла под собой почву и только теперь вновь ее обрела. Уход за тяжелобольным братом, постоянная о нем забота стали для этой оставшейся не у дел некрасивой немолодой женщины жизненной целью и средством, которыми она не собиралась ни с кем делиться, тем более с нелюбимой золовкой.

Положение Светланы Васильевны было воистину бедственным.

Но что же о. Мартирий, не мог разве помочь своей духовной дочери?

Да он, бедняга, едва-едва себе помогал на этом свете задержаться. Как неожиданно образно выразился главный кардиолог К-ской областной больницы Тяпкин: «У него сердце висит на последнем волоске», и о. Мартирий определенно ощущал в себе этот до предела истончившийся волосок.

Он лежал безмолвно и неподвижно, лишь изредка указывая взглядом на стакан с водой или «утку».

Как все врачи, человек практичный и, как большинство медиков, атеистических взглядов, Тяпкин приказал остричь о. Мартирия и сбрить его бороду, якобы в целях гигиены, что и было исполнено, когда монах находился под действием сильного снотворного. Светлана Васильевна при этом присутствовала, но не протестовала, боясь, что ее могут выгнать из больницы, как выгнали о. Мардария, и тогда в ее жизни вообще ничего не осталось бы.

– Ангел, – сказала, глядя на мирно спящего о. Мартирия, сердобольная пожилая нянечка, и Светлана Васильевна судорожно кивнула, не представляя, что будет, когда остриженный и обритый монах проснется.

Ох и спал же он тогда, отсыпаясь после монашеского своего малоспания! Одному Богу известно, что снилось ему в ту растянувшуюся на дни и недели ночь, но мне почему-то кажется, хочется так думать, что великану снились его великие мечты…

Ему снилось то, о чем мечтал, когда давал себе обет монашеского служения, – его единственно любимая страна, новая Россия, Святая Русь XXI века, братство красивых и сильных людей – православных христиан, под сенью своей любви к Богу любящих ближних и дальних, своих и чужих, готовых в любую минуту душу свою положить за други своя, и не боящихся второго пришествия, но ждущих его едва ли не с нетерпением, чая воскресения мертвых и встречи с теми, кто ушел недавно и давно…

Проснувшись и сразу ощутив свое новое, без волос на голове и лице, состояние, о. Мартирий указал взглядом на зеркало, висевшее на стене, безмолвно приказывая его снять и поднести ближе. Светлана Васильевна улыбнулась, пытаясь отвлечь больного, но взгляд его неумолимо требовал зеркала.

Сама не своя от страха, Светлана Васильевна выполнила приказ и поднесла тяжелый зеркальный квадрат к голому лицу и лысой голове монаха.

В отличие от библейского Самсона, потерявшего свои волосы, а вследствие того и силу и очень от этого страдавшего, о. Мартирий, кажется, не расстроился, быть может, потому, что силу потерял первой, будучи еще лохматым и бородатым. На его тонких бескровных губах проявилась едва заметная улыбка и, узнав себя, он это подтвердил:

– Я.

Светлана Васильевна очень тогда обрадовалась, ведь о. Мартирий практически не разговаривал. Постоянное его молчание тревожило женщину и даже пугало, иногда казалось, что ее духовный пастырь не хочет больше с ней общаться, но главный кардиолог Тяпкин объяснил однажды, что от вызванного разговором напряжения может оборваться тот последний волосок и тогда больной в одно мгновение умрет.

Данное объяснение слышал и о. Мартирий, но при этом не прореагировал на него как внешне, так и внутри себя.

О. Мартирий не боялся смерти раньше, кажется, и теперь он ее не боялся, а не говорил не только из-за крайне бедственного физического своего состояния, но, может быть, еще и из-за того, что все слова, которые должен был в своей жизни сказать, в личных беседах и публичных проповедях он уже сказал.

Три последних своих слова, составивших странную и загадочную фразу, о. Мартирий произнес еще до шумного и скандального изгнания о. Мардария из больницы.

– Суров русский бог.

Непонятные эти слова были произнесены прочувствованно и обреченно, как завещание.

Услышав их, о. Мардарий хотел тут же данное утверждение оспорить и, вскинув ручки, открыл уже рот, но встретившись взглядом со своим другом и братом и мысленно с ним согласившись, заплакал.

В больнице о. Мардарий вел себя вызывающе и недостойно.

Вызывающе – для священника и недостойно – для современного человека, мужчины, какой он ни есть.

Время от времени толстяк выкрикивал вдруг: «Не отдам!» – глядя при этом не куда-нибудь, а вверх, и в голосе его звучали возмущение, обида и даже, страшно сказать, угроза, его полная детская ручонка вскидывалась опять же вверх и почти сжималась в кулачок.

Кому грозил дьякон?

Нет, мы даже не станем пытаться на этот вопрос отвечать!

Недостойное поведение толстяка выражалось и в бесконечных и обильных слезах, на которые вряд ли способна самая слезливая женщина. Вот так плачет, плачет, а потом как закричит: «Не отдам!»

О. Мардарий постоянно мешал медперсоналу, путая нянечек с врачами, пытаясь при этом всем объяснить, сколь много значит земное существование о. Мартирия для православия и России, но объяснения те состояли почти сплошь из одних «нат», так что никто ничего не понимал, да и не хотел понимать. Все это было так неприятно, что даже Светлана Васильевна попеняла своему в недавнем прошлом любимцу:

– Да будьте же вы, наконец, мужчиной, отец Мардарий!

– Не могу-нат, – честно признался толстяк и вновь заплакал.

Кончилось это тем, чем должно было кончиться – о. Мардария выставили за больничную дверь.

«У нас здесь не души лечат, а больные органы», – презрительно проговорил кардиолог-атеист, и уставшие от безделья дюжие охранники с удовольствием выволокли и вытолкали вон упиравшегося всеми четырьмя конечностями, цеплявшегося за всякую неровность, белугой ревущего о. Мардария. И так получилось, что дебошир сразу попал в руки подъехавшего в тот момент к больнице на черном мерине о. Пуда со своими присными.

И. о. о. настоятеля специально прибыл туда, чтобы, как он сказал, «лично проверить факты».

Факты при проверке подтвердились.

Не только о. Пуд, но и все епархиальное начальство, которому надоели «подвиги» о. Мартирия, было за немедленное расстрижение мятежного монаха, но исключительно из гуманных соображений дело было отложено до его выздоровления.

Что же касается его всегдашних заступников, то о. Афанасий-старый не знал ничего в своей Америке, а о. Афанасий-новый знал, но молчал, так как служил настоятелем храма на каком-то сверхсекретном предприятии и не имел права никак себя проявлять. Так что, оставаясь монахом, о. Мартирий как бы уже монахом и не был, и возможно, ощущая это, так неожиданно прореагировал на отсутствие своих «влас и брады».

Что же касается о. Мардария, то применение к нему столь суровых мер даже не обсуждалось. Если не считать публичного порицания о. Пуда да постоянных насмешек и травли братии, толстяк легко отделался.

Но оставаться в обители не пожелал сам, попросив, чтобы его перевели в другой монастырь «куда-нибудь подальше-нат».

И начальство пошло навстречу – в скором времени его перевели во вновь открытый монастырек где-то на севере Казахстана, в котором братия состояла из бывших воинов-интернационалистов во главе с бывшим политруком. Сомнительно, чтобы о. Мардарий долго протянул в голой степи, где днем плюс пятьдесят, а ночью ноль, среди искалеченных войной неофитов при церковно-армейской дисциплине. Сам же он подобному назначению радовался, уверенный, что по закону сообщающихся сосудов оттянет на себя часть страданий своего болящего брата, чем поможет ему встать на ноги и продолжить свое служение.

Известно, откуда и куда бы в нашей бескрайней стране ты ни ехал, путь твой будет лежать через Москву. Вот и о. Мардарий, направляясь из К-ской области в Казахстан, оказался в городе, в который так когда-то стремился. Он должен был в Патриархии получить какие-то документы, и первым человеком, кого о. Мардарий там встретил, был именно тот, кого больше всего боялся в Москве встретить, а именно епископа Иоанна.

Четвероюродный дядя расцеловал своего четвероюродного племянника, укоряя за то, что тот так долго себя не проявлял, и в тот же день определил опешившего дьякона на службу в свой «департамент».