Великий страх - Роксана Гедеон

Неистовый победный клич, клич радости и восторга вырвался из самой груди мятежников, отчаянно задребезжали стекла в окнах:

– Да здравствует король!

Еще бы, король подчинился, король едет в Париж, король больше не сопротивляется, и задача выполнена – отчего бы не порадоваться и не пожелать ему здоровья!

– А королева? Королеву на балкон!

– Где Австриячка? Мы хотим видеть ее!

Этот крик стал таким же мощным, как и предыдущий.

– Они требуют меня? – побледнев, спросила Мария Антуанетта.

Я понимала, чем вызвано такое требование. Чернь знала о том, что король по натуре добр и смирен, что он с охотой пойдет на примирение и компромисс, лишь бы не допустить пролития крови, кроме того, он еще питает какие-то иллюзии относительно своего доброго народа. А королева была женщиной гордой и высокомерной, настоящей дочерью Марии Терезии; она считала весь этот народ сборищем мерзавцев и негодяев, глубоко презирала его и не скрывала этого. Вот почему ее унижение, ее подчинение толпа хотела видеть особенно страстно. Что может быть приятнее, чем унизить эту гордячку?

– Я выйду, – сказала Мария Антуанетта.

Держа на руках сына и прижимая к себе испуганную дочь, она переступила порог балкона и остановилась – бледная, спокойная, по-королевски величественная и высокомерная. Она ничего не говорила, не приветствовала народ, трудно было вообще понять, видит ли она это огромное волнующееся море людей. Мария Антуанетта стояла молча, как ледяная статуя, заставляя многих в этой толпе скрежетать зубами от злобы.

– Долой детей! Детей долой! Мы хотим видеть ее одну, без детей!

Смертельная бледность покрыла лицо Марии Антуанетты. Она быстро протянула сына герцогине де Турзель:

– Возьмите мальчика. И уведите принцессу.

Теперь королева стояла одна, прекрасно зная, почему от нее потребовали отдать детей. Несколько ружей было направлено ей в грудь.

– Боже, они убьют ее! – воскликнула я в ужасе. Толпа была готова взорваться – то ли от ярости, то ли от невольного уважения. Напряженность минуты была такой сильной и пронзительной, что генерал Лафайет, не выдержав, бросился на балкон и, слегка прикрыв королеву собой, опустился перед ней на одно колено и поцеловал ей руку.

Только теперь толпа разразилась отчаянными воплями – восхищенными и приветливыми:

– Да здравствует королева! Да здравствует ее величество!

Мария Антуанетта своим мужеством укротила эту беснующуюся толпу безумцев. Женщины, еще недавно рвавшие в клочки тела королевских гвардейцев, теперь плакали от радости, уверяя друг друга, что королева любит их, как Иисус Христос святую церковь. Королева молчала. Она уже хорошо знала, чего стоят эти восторги.

Бледная и спокойная, она вернулась в комнату. Камеристка подбежала, чтобы поддержать ее, но королева сделала протестующий знак рукой:

– Благодарю вас, со мной все в порядке. Обращаясь к королю, она спросила:

– Неужели мы все-таки уезжаем в Париж?

– Соберите свои вещи, – распорядился король. – Наш кортеж отбывает в час дня.

Мария Антуанетта ничего не возразила, не желая поставить короля в неловкое положение, хотя я отлично видела, что она предпочла бы быть застреленной, чем уехать сейчас в Париж.

Вместе со своей свитой она отправилась в свои апартаменты, где после недавнего набега все было разграблено и перебито.

– Они полагали, что я спряталась в шкафу или под кроватью! – горько усмехнувшись, сказала королева, созерцая этот разгром. – Вы видите, Сюзанна? Разве не говорила я, что вы приехали в самый ад? Разве я до сих пор могу называться королевой?

– Государыня, – тихо сказала я, – для меня, для всех дворян вы всегда будете королевой, поверьте.

– Я верю вам, и я люблю вас, – проговорила она. В ее глазах стояли слезы. – Вот видите, я плачу. Ведь я не каменная, правда? Я тоже испугана. И как я жалею, что еще тогда, в июле, мы не послушались вашего отца!

– И что же предлагал мой отец? – спросила я удивленно.

– На другой день после взятия Бастилии он явился сюда и сказал королю: «Государь! Желает ли ваше величество спасти Францию? Если да, то соблаговолите встать во главе вашего немецко-королевского полка, и всяким дискуссиям будет положен конец!» Как жаль, что у короля не хватило решимости, и как жаль, что я не смогла вдохновить его на эту решимость.

Она окинула меня внимательным взглядом:

– Сюзанна, вы ранены?

– Я?

Моя рука была омыта кровью от пальцев до запястья. Кровь уже высохла, запеклась и стягивала кожу. Я вспомнила, как распорола живот человеку, пытающемуся убить Лескюра. – Нет, мадам. Это… не моя кровь.

Меня не покидала мысль, откуда люди, совершившие покушение на королеву и короля, так хорошо знали планировку Версаля. Чтобы разобраться в лабиринте и переплетении тысячи комнат, лестниц, галерей, надо очень хорошо знать дворец. Надо жить здесь или, по крайней мере, иметь его план.

К тому же мне казалось очень странным то, что герцога Орлеанского и графа Прованского ночью не было в Версале, они появились только после неудавшегося нападения – свежие, выбритые и аккуратно одетые, словно готовые принять корону.

Нет смысла подробно описывать ту унизительную дорогу в Париж. Королевская семья, плененная парижанами, возвращалась в столицу Франции; за Людовиком XVI ехало сто дворцовых карет, в которых сидели депутаты Собрания, выразившие желание ни за что не расставаться с королем. Чернь была в авангарде, а в арьергарде ехал удрученный генерал Лафайет на своем великолепном белом коне. Впереди несли на пиках головы несчастных лейб-гвардейцев Дезютта и Вариньи. Негодяям, убившим их, этого показалось мало, и они разыскали в Севре парикмахера, глумливо заставив его завить мертвым головам волосы.

Был ли в истории пример такому надругательству? Наверное, если бы старик Вольтер снова спросил, обращаясь к французам: «Что изобрели вы, галлы?» – то французы могли бы ответить, что не знают равных в мире по жестокости.

Мне было и горько, и стыдно. Горько за то, что гнусные убийцы, приплясывающие вокруг королевской кареты, являются моими соотечественниками и говорят на одном со мной языке. Я бы предпочла, чтобы они были дикарями из Гвианы, только не французами. А стыд я чувствовала потому, что у короля не хватило сил сопротивляться, что он решил унизиться, и мы разделили с ним это унижение.

Разве так поступили бы Генрих IV и Людовик XIV? Решительные и смелые, они бы встали во главе даже горстки оставшихся верными солдат и бросились бы в бой, найдя там или победу, или смерть. Такими королями аристократы гордились бы и считали бы честью отдать за них жизнь. А Людовик XVI мог только молиться, размышлять и говорить о недопустимости гражданской войны. Мария Антуанетта обладала куда большей энергией и гордостью, но, будучи только королевой, она могла отомстить за унижение своего супруга лишь молчаливым презрением.