Литературно-художественный альманах «Дружба», № 3 - В. Азаров

— Она сама не хочет.

— А надо. Понимаешь, для чего? Нет? Нужно, чтобы она почувствовала, что у нее есть товарищи, друзья, что они готовы ей помочь…

— Я не против, Алексей Константинович.

— Так сходи к ней и убеди, чтобы она участвовала в вечере.

Егорушка предпочел бы получить от Алексея Константиновича нагоняй, чем выполнить такое нелегкое поручение. Он шел по улице и размышлял над тем, как ему войти к Дегтяревой, когда мать ее, Анисья, его терпеть не может. И как он заговорит с ней, когда она считает себя обиженной и не хочет с ним мириться? Возьмет да скажет: проваливай туда, откуда пришел! Нет, рисковать он не будет. Никаких разговоров дома. Его прислал Алексей Константинович! Дегтяревой — немедленно в школу! Зачем? Не знаю! И вот, когда она выйдет из дома, по дороге он с ней поговорит. И получится так: согласится она — хорошо, сразу с улицы и на репетицию, а нет — приведет к Алексею Константиновичу и скажет: «Что я вам, агитатор? Уговаривайте сами!»

Во дворе Оленькиного дома стояла автомашина. Ее фары освещали двор. Тонкие лучи яркого света пробивались сквозь плетень. Егорушка увидел у машины Юшку и Анисью. Анисья что-то сказала и села в кабинку, Юшка возился с мотором. Потом и Юшка исчез в кабинке, и автомашина, как бы унося с собой со двора свет, выехала за ворота и исчезла в темноте осеннего вечера.

Егорушка открыл калитку. С отъездом Анисьи выполнение задания значительно облегчалось. Однако приступить к нему без предварительной разведки он не решался. Егорушка подкрался к кухонному окну, осторожно приоткрыл ставни. Как ни говори, прежде чем войти, надо же узнать, что делает Дегтярева. Уроки учит? Хозяйничает в кухне? Увидел он то, чего совсем не ожидал. Оленька спала. Но как? За кухонным столом, уткнувшись головой в локоть. Егорушка даже обрадовался. И пусть спит. Так он и скажет Алексею Константиновичу. Никто не придерется, что поручение не выполнено. Не тащить же сонную на репетицию! И вдруг Егорушка понял, — она плачет, ее кто-то обидел. Не раздумывая, метнулся к крыльцу и толкнул дверь.

Оленька подняла голову. Увидев Егорушку, она смущенно, с неловкой поспешностью стала утирать заплаканные глаза.

Егорушка знал, что Анисья уехала, но на всякий случай спросил, оглядывая кухню.

— Никого нет?

— Нет, — сквозь слезы ответила Оленька.

— Пойдем в школу, — не совсем смело продолжал Егорушка, присаживаясь на скамейку и глядя в сторону. — Там без тебя что-то не ладится… С этим самым вечером.

— Без меня? — удивилась Оленька.

— Алексей Константинович велел! А на меня не обижайся… Я не со зла. Это от неправильного подхода получилось! — И, не давая Оленьке опомниться, приказал: — Одевайся — и пошли! Ведь ждут!

Оленька послушно встала из-за стола, сняла с гвоздя свою бархатную жакетку, но тут же отбросила ее в сторону и решительно заявила:

— Не пойду!

— А как же в школе? Ведь ждут. А?

— А пусть ждут, а я не пойду. — Она резко отвернулась и готова была выбежать из кухни, чтобы спрятаться в своей маленькой комнатушке, но вновь повернулась к Егорушке:

— Всё равно ты со мной не будешь дружить.

— С места не сойти, буду.

— Всё равно не будешь! А говоришь так потому, что ничего не знаешь. — И тихо, словно боясь, что ее могут услышать на улице, сказала: — Хочешь, скажу, кто моя мать? Всё торгует и торгует! Вот… — глаза ее снова наполнились слезами, и она даже воскликнула. — А ты говоришь: «С места не сойти»!

Но Егорушка весьма спокойно воспринял новость. Базар, торговля! С него хватит. Сам не намерен, и Оленьке не советует вмешиваться в базарные дела. И с безразличием, которое он довольно успешно сумел изобразить, Егорушка сказал:

— Да плюнь ты на этот базар!

— Ты не так понял…

— Чего тут понимать? — отмахнулся Егорушка. — Базар и есть базар! Ну, торгуют!

— Совсем не то, — словно от боли, поморщилась Оленька. — Мама не своим торгует на базаре, а перекупает. Понимаешь? Перекупает!

Оленька умолкла.

— Значит, спекулирует? — как бы поясняя самому себе, спросил Егорушка.

— Спекулирует…

— Да ведь не ты, а она!

Он понимал ее горе, а помочь ничем не мог. А что бы он сам сделал, если бы оказался в положении Дегтяревой? Ничего! И чтобы скрыть свою беспомощность и острое чувство жалости к ней, сказал с нарочитой грубоватостью:

— Чего тут разговаривать! Пошли!

Оленька шла с репетиции с Володей Белогоновым. Теперь его обучала нотной грамоте фельдшерица из сельской амбулатории, но он всё же считал, что именно Оленьке обязан тем, что скоро, очень скоро будет музыкантом. Но вот только каким? Они шли не спеша, и Володя говорил:

— Я недавно читал книжку одного пианиста. Знаешь, как он думал: либо быть известным артистом, либо совсем не играть. Ты как считаешь? Правильно он говорит? По-моему, нет. А разве тот не музыкант, кто для себя играет, для своих знакомых? Я совсем не хочу быть известным артистом, а играть хорошо хочу. Вот ты хорошо поешь; разве ты думаешь стать певицей?

— Нет…

— Вот видишь. И я тоже… Буду агрономом и музыкантом.

— А я никем не буду. Колька Камыш правильно сказал: зря я нашлась…

— Нашла кого слушать. Да и брось ты об этом говорить. Мать грешит, а ты каешься. Давай лучше подумаем, с чем ты выступишь на вечере. Одной песни мало…

Мать была уже дома. Сурово взглянув на дочь, она придирчиво сказала:

— Ночь на дворе.

— Я с репетиции.

— Мало двоек?

— Завтра воскресенье…

— У тебя вся неделя воскресенье! — Анисья понимала, что она всё время придирается к дочери, но изменить свое отношение к ней не хотела. Упустишь вожжи, потом попробуй управься! Нет, уж лучше покруче: «Оля, за водой! Оля, подмети пол, Оля, вымой посуду!» Ее не устраивало, что всё это Оленька делала по своему желанию. Нет! Важно было приказать, прикрикнуть, дать почувствовать материнскую власть. Она даже перестала называть ее Оленькой. Оля, Ольга, а один раз даже сказали «Ишь ты какая, Дегтярева». Любовь ее к дочери, еще недавно полная жалости, стала суровой, требовательной.

Поздно вечером, когда Оленька возвращалась с репетиции, кругом была голая, черная земля, легкий ветерок шуршал еще не опавшими листьями калины, а утром всё стало белым-бело от снега. Наступила зима. И то ли оттого, что ярче стал гореть в печи уголь, то ли оттого, что снег прикрыл промерзшую осеннюю землю, если не в воздухе, то на душе у Оленьки как-то потеплело, и она с большой охотой побежала по воду и, веселая, возвращалась к дому, забыв даже о том, что, наверное, мать опять начнет к ней придираться.

В полдень пришел Юшка. Анисья подогрела на плите кофе и подала гостю. Юшка не отказался, но пил без особого удовольствия.

— Кофе натуральное — это кофе! А которое из ячменя или желудей — суррогат…

— Сахару побольше возьми!

— От сахару ячмень кофеем не станет, — всё же потянулся за сахаром Юшка. — Природа у ячменя не та. Настоящее кофе — оно с кофейного дерева. Это понимать надо!

— Зерна другие…

— Вот именно, как и в торговле. Вот раньше, говорят, была торговля! Кто ловчей — тот с прибылью, кто глупей — с убытком. А ловкому и прибыль и почет. Перед ним шапку драли, а дураку по шапке давали. А нынче? Суррогат! Сегодня словчил, а завтра за свою же ловкость каяться готов, дураком прикидываешься, чтобы не дали по шапке. Вот оно какое кофе…

— Еще налить? — нагнула чайник Анисья.

— Погорячей… — И, отпивая из блюдца, продолжал: — Через неделю, Анисья, поедем… В году три праздника: Май, Октябрь да Новый год. А под праздник самая лучшая торговля… В школе-то когда каникулы?

— А что нам школа?

— Пусть Ольга приучается.

— Вдвоем управимся!

— Много товара. Ольге надо ехать!

Анисья не ответила, покосилась на дверь и громко позвала:

— Ольга!

Оленька вышла не сразу.

— Сорок раз кричать, что ли, тебя? Каникулы когда у вас?

— С двадцать пятого!

— Поедешь с нами на машине в город. Поможешь мне на базаре.

— Город большой, хороший, — добавил Юшка. — В цирк сходим…

Оленька взглянула на мать, потом перевела глаза на гостя и молча отвернулась. Никуда она не поедет. И не нужен ей цирк. Анисья вспыхнула. Опять упрямство? Она ощутила сопротивление дочери, и ее охватило ставшее уже привычным желание сломить это сопротивление, заставить Оленьку подчиниться.

— Ты что отвернулась? С тобой говорят или нет?

— Я не поеду, — тихо и решительно произнесла Оленька.

— Вот оно что, — сдержанно, но готовая уже взорваться, сказала Анисья. — Мать не мать, что хочу, то и делаю! Так, что ли?

— Я не поеду, — повторила Оленька.

— Поговори еще! — рванулась к дочери Анисья.

Но Юшка удержал ее, отвел в сторону и усмехнулся не злой, но обидно снисходительной улыбкой.