Захар Беркут - Иван Франко

— Захар, — сказал один из общинников, — здесь речь идет о жизни и смерти твоего сына. Не лучше ли нам отказаться от неравной борьбы и спасти юношу?

— Здесь не о моем сыне идет речь, — сказал Захар твердо. — Если бы вправду о нем шла речь, я сказал бы вам: у меня нет сына, мой сын погиб в бою. Но здесь речь идет о наших соседях, горцах и загорянах, которые спустились нас защищать и теперь должны будут все, неподготовленные, погибнуть от руки монголов. Потому я говорю вам: не заботьтесь о моем сыне, а решайте дело так, как если бы он лежал уже в гробу!

— Но все-таки, Захар, борьба с таким множеством монголов — неравная борьба.

— Ну, так погибнем все до единого в бою, а пусть идут монголы тогда по нашим трупам, куда хотят. Тогда мы хоть исполним свой долг! А нынче заключать с ними соглашение, да еще такое — получить одного юношу в обмен за гибель наших соседей, — это было бы позором, было бы изменой! Да и кто еще знает, так ли неравна борьба с монголами? Положение наше крепкое, монголы заперты в каменной клетке. С малыми потерями мы можем отбивать и самые отчаянные их приступы. Да что там, и этого не понадобится. Этой же ночью мы выпустим на них своего союзника, против которого никакая человеческая сила не устоит, будь она даже в десять раз сильнее монгольской.

— Так ты советуешь нам отвергнуть предложения Бурунды?

— Решительно и бесповоротно.

— И отдать твоего сына на верную гибель?

— Не вспоминайте о моем сыне! — с болью воскликнул Захар. — Кто мне в такое время напоминает о нем, тот восстает в союзе с отцовским сердцем против моего разума! Разум говорит: отвергнуть соглашение! А что говорит мое сердце — это уж мое дело.

— Так пусть же будет по-твоему! — сказали старцы. — Если бог судил ему погибнуть, то мы с этим ничего не поделаем, если же нет, то он и так вырвется из пасти лютого ворога.

Позвали боярина, и Захар поднялся, чтобы сообщить ему ответ общины. Со смертельной тревогой в сердце смотрела на него Мирослава: она, бедная, все еще надеялась, что тухольцы захотят выкупить ее Максима^- Умно, конечно, по-своему умно расхваливал ты нам, боярин, соглашение с твоим начальником. Мы и не удивляемся тебе: твоя обязанность была так говорить, во всем выполнять волю того, кому ты служишь. Послушай же теперь, что на это отвечает наш мужицкий, общинный разум. Если бы дело касалось только меня и твоего бега-дыра, то я с радостью отдал бы ему все, что имею, даже свою собственную старую голову, за освобождение сына. Но ты предлагаешь нам неравный обмен, от которого выиграть могу только я и мой род, а потерять должна не одна только община, а все те общины, через которые лежит ваш путь. Возможен ли такой обмен? Какая корысть нагорным и загорным общинам в моем сыне? А выпустив вас из этой долины, мы нашлем гибель на эти соседние, связанные с нами, общины. Мы обязались защищать их от вашего нападения, и в ответ на наше слово они прислали нам свою помощь — пятьсот отборных молодцов. Долг наш держаться до последней минуты — так мы и поступим. Возможно, что бог судил вам победу над нами и мы не остановим вас; но знайте, что только через труп последнего из тухольцев вы сможете выйти из этой долины. Но, кто знает, может быть, победа суждена нам, а тогда знайте и вы, что, войдя в нашу долину, вы все вошли в могилу, что даже трупы ваши из нее никогда уже не вырвутся. Или мы погибнем, или вы все — другого выбора нет. Вот наш ответ.

Лицо Захара пылало дивным огнем при этих грозных словах, — так что боярин, заглядевшись на этого высокого старца с простертой вперед рукой, не мог найти ни слова в ответ. Он видел, что напрасны все дальнейшие разговоры, и потому молча повернулся и пошел обратно в сторону лагеря. Мертвое молчание стояло на поляне, только огонь трещал да доносился беспрестанный стук топоров, — там мастерили убийственные орудия против монголов.

— Отец! — воскликнула вдруг горестно Мирослава. — Отец, вернись! — и она побежала за ним и схватила его за руку: детская любовь еще раз заговорила в ее сердце своим могучим, неприглушенным голосом. — Вернись, батюшка! Останься здесь, среди своих! Стань рядом с ними в борьбе с захватчиками, как брат среди братьев, и они простят тебе все прошлое! А там — на что ты можешь там надеяться? Они предадут тебя, опьянят посулами и зарежут! Батюшка, не ходи больше к монголам, там смерть тебя ждет!

Боярин, видимо, заколебался, но только на мгновение. Потом прижал Мирославу к груди и сказал тихо, полусурово, полуласково:

— Глупая девушка, не время еще мне! Еще не окончательно надежда у монголов рухнула. Надо пользоваться тем, что в руках. Но если бы там не удалось…

— Нет, батюшка, — прошептала сквозь слезы Мирослава, — оставь эти мысли! Кто знает, может быть, тогда будет слишком поздно!

— Не бойся, не будет слишком поздно. Оставайся здесь и братайся, если хочешь, с тухольцами, а я должен итти туда. Не забывай, девушка, что там… этот… твой Максим, и кто знает, быть может, мы еще друг другу пригодимся. Будь здорова!

Тугар Волк скрылся в перелеске, торопливо шагая по тропинке к костру над обрывом, чтобы по склону скалы спуститься в монгольский лагерь. При свете костра он еще раз оглядел почти готовый камнемет, попробовал канат и, покачав головой, сказал: «Слаб» — после чего, сопровождаемый тухольской стражей, спустился по узкой, уходящей вкось, тропе в долину.

Между тем на Светлой поляне было тихо, тяжко, тоскливо, точно посреди собрания лежал дорогой покойник. Только Мирослава всхлипывала громко, утирая частые слезы, струившиеся по ее щекам. Наконец она подошла к Захару и сказала:

— Отец, что вы сделали?

— То, что должен был сделать. Иначе было бы нечестно, — ответил Захар.

— Но ваш сын, ваш сын! Что с ним будет?

— Что бог даст, дочка. Но довольно, не плачь! Пора нам подумать о деле. Вот уже Воз{23} клонится к закату, и глухари токуют в чаще, рассвет близок. А ну, общинники, идем готовиться к обороне, — нет, к нападению, к последней борьбе с насильниками! Помните, какой ответ я дал им! Идемте, пусть никто здесь не остается. И старый, и малый — каждый пригодится. Покажем этим дикарям, на что способна община!

С шумом поднялись тухольцы и повалили толпой со Светлой поляны к краю обрыва осматривать работу мастеров: метательные машины. Машины почти везде уже стояли готовые, грубо сколоченные из сырых толстых бревен, просверленные и сбитые жердями — но ведь и строили их не надолго, а для скоропреходящей потребности. Но не для осмотра позвал общинников Захар. На минуту лишь они задержались у машин, а затем группами пошли дальше, по краю обрыва, вниз, в долину, к тому самому месту, где тухольский поток сквозь ущелье вытекал из долины и где в конце стоял, склонясь над потоком, исполинский каменный столб, толстый, четырехгранный, прозванный тухольским Сторожем. Туда, во главе с Захаром и Мирославой, и спешила вся тухольская община: юноши несли на плечах длинные, толстые ели и лестницы, девушки — огромные венки из листьев и пихтовых веток, пожилые тащили связки веревок и канатов. Костры на этой стороне были погашены, чтобы враг преждевременно не заметил, что тут происходит. Медленно, осторожно, без шума, подобно тихой воде, крутыми обрывистыми тропинками спускались общинники вниз по обрыву, в долину. Впереди шел сильный отряд вооруженной молодежи; он стеной в три ряда выстроился в долине, лицом к монгольскому табору, удаленному, может быть, всего на тысячу шагов отсюда. Затем шли юноши с лестницами, веревками и стволами елей: лестницы приставили к стене обрыва и по ним тихонько спустили стволы елей в долину. Девушки передали свои венки парням: девушкам не следовало спускаться в долину, где каждую минуту мог напасть враг. Напоследок сошли в долину и старики с Захаром Беркутом и, осмотрев расположение вооруженных воинов и все приспособления, поспешили к ущелью, сквозь которое с шумом катил в долину свои чистые волны тухольский поток.

Захар остановился перед Сторожем и устремил на него внимательный взгляд. Тихо было вокруг. Захар молился:

— Великий наш Сторож! Ты, которого предки наши считали своим покровителем, которого и мы чтили доныне ежегодными праздниками! Три раза уже ты, из ночи в ночь, виделся мне во сне, будто ты падаешь и придавливаешь меня. Я верю, что ты добр и милостив, и если ты призываешь меня к себе, то я радуюсь твоему призыву и охотно пойду за тобой. Но если и ты сам хочешь сдвинуться с места своего извечного стояния, то раздави, властитель, своею тяжестью этого поганого ворога, детей Мораны, которые ныне снова покрыли собою благословенную твою обитель, тухольскую долину! Сломи вторично поганую силу так, как ты сломил уже ее однажды, когда могучею рукой разбил эту каменную стену, и открыл водам путь, и даровал людям эту прекрасную долину! Запруди ее теперь вновь, да сгинет надменная вражья сила, измывающаяся теперь над нами!