Колодец в небо - Елена Афанасьева

N.N. вздрагивает. Никак не может осознать ничтожность этих двадцати восьми рублей пред вечностью. Но, собрав все свое разочарование в кулак, продолжает:

– Понимаю, что отпустить из дома невозможно, но не позволите ли вы мне хотя бы сделать подробное описание, – заканчивает свою фразу наш гость и выразительно глядит на И.М.

– У Иринушки позволения спрашивайте, – открещивается моя соседка. – Раз эта древность пришла в ее руки, то теперь это ее наследство.

– Нет-нет! – решительно протестую я. – Камею я вам подарила, она ваша.

– Девочка, мы с тобой сразу условились, что ежели ее истинная цена те двадцать восемь рублей сорок три копейки, о которых ты мне твердила, то я дар твой приму. Но судя по всему, цена ее даже не в сотни, и не в тысячи раз больше…

– Она бесценна… – подтверждает N.N. и принимается закручивать и без того правильно закрученный ус.

– Ну что, богатая невеста? – шутит И.М. – Когда и со всех твоих прочих подработок тебя за неуместное ныне княжество выгонят, будем камеями торговать.

– Не в этом месте и не в это время, – серьезно откликается на шутку Ильзы профессор. – Здесь и сейчас вам никто не даст ее истиной цены.

– Здесь и сейчас за эту камею можно получить только неприятности, – кивает головой И.М. – Причем с серьезным исходом.

– А если это та камея, что была похищена из Патриаршей ризницы… – ужасаюсь я и спрашиваю, сама не зная, у них или у себя: – А что полагается делать в таком случае – сдать находку государству?

Ильза Михайловна и мой камейный профессор глядят на меня, как на умалишенную. Сама мысль сдать эту оставшуюся в сардониксе вечность государству кажется им кощунственной.

– Вот вам советское воспитание! – иронически приподнимает бровь И.М.

Конечно, она шутит, воспитание мое никак уж нельзя назвать советским. Но моя «больше чем соседка» не упускает случая заметить, что «капля камень точит», а теперешние идеологические догмы и нормальную голову пробивают.

– Как на неокрепшие юные мозги вся эта идеология действует! И ты всерьез намерена обсуждать, не отдать ли пришедшее в твои руки чудо той власти, что продала на запад императорские пасхальные яйца работы Фаберже и еще множество других ценностей, только потому, что сама не в силах накормить свой голодный народ? Отдать власти, которая только нынешним летом за сорок восемь тысяч фунтов стерлингов продала английскому антиквару Норману Вейсу всю обстановку дворца Палей в Царском Селе! Пардон, теперь надо говорить «в Детском Селе».

– Но если эта камея действительно из ограбленной ризницы, то арестовать могут?

– В вашем случае, Ириночка, спасает лишь то, что камея – это не бриллиантовые подвески и не орден Андрея Первозванного, – совершенно серьезно отвечает N.N.

Бог мой, он меня Ириночкой назвал!

– Никто из нынешних властителей и соглядатаев не понимает истиной цены того, что вы держите в руках. Здесь и сейчас в камеях видят только камни, причем менее священные, чем те булыжники, что объявлены «орудием пролетариата». И потом, не забывай, ведь ты законно купила эту камею в комиссионном за двадцать восемь рублей!

– Но есть же специалисты, которые могут распознать истинную стоимость…

– Один из них перед вами, – чуть старомодно кланяется N.N., и я замечаю, что на макушке волосы его еще совсем не седые, не в пример вискам. – Но, думаю, вы догадываетесь, что, случись властям обратиться ко мне за консультацией, я никогда не скажу об истинной ценности этой вещи и не дам подтверждения того, что именно этот экземпляр пропал из ризницы, – успокаивает N.N. Но тут же предостерегает: – Одно могу вам сказать наверняка – хранить такое сокровище дома, в уплотненной квартире, небезопасно.

– А я по соседям прятать буду, – отшучиваюсь я. – На пролетариев кто подумает!

Зачем я это сказала? Не боюсь же я на самом деле, что мой прекрасный профессор станет допытываться, где я намерена хранить свой маленький клад.

Профессор уходит. И без того он засиделся, околдованный моей – теперь уже моей! – камеей. И в момент, когда завещанные Еленой Францевной настенные часы, вторя оставшимся на территории калмычки напольным часам, стали бить одиннадцать, спохватился: «Ляля, верно, сходит с ума!»

Да уж… По всем студенткам, поди, ищет своего супруга скалоподобная Ляля…

N.N. убегает, обещая вскоре принести мне для перепечатки свою рукопись. «Весьма кстати. Хоть какая-то компенсация утраченной сотни», – одобряет Ильза Михайловна, но мне отчего-то неловко даже подумать о профессорских деньгах. Я бы и бесплатно всю ночь напролет его книжку печатала, только бы он наутро приходил напечатанное забирать…

Он уходит, и я не знаю, сколько я так сижу, уставившись в одну точку.

Сижу, пока мое витание в иных мирах не прерывает истошный крик и вслед за ним такой же пугающий хрип. И тишина.

Соседи боятся высовываться из своих жилищ. Только мы с Ильзой Михайловной вылетаем в «обчий калидор».

– Откуда кричали?!

– От Клавдии с Кондратом, кажется, – шепчет кто-то из-за своей двери.

– А-а! – машет рукой И.М.- Зря переполошились. Эти двое друг друга что ни день убивают, да все живы. Придется сердечные капли еще раз пить. Переполошили своими криками, теперь мне не уснуть. И никакого на них управдома! А стоит на рояле заиграть, и Патрикеев, любитель музыки, тут как тут: «В обчественных заведениях не положено». В «обчественных» как раз и положено. И потом, с каких пор моя законная комната, в которой я прописана, заведение «обчественное»?!

– С семнадцатого года, как все теперь, – зачем-то отвечаю на риторические вопросы Ильзы Михайловны я.

– Все, да не все. Пошли, Иринушка! Что даром к пьяным воплям прислушиваться. Видишь, кроме нас, двух «бывших», на крики этих «нынешних» никто и не откликнулся. Пора и нам от подобных порывов отвыкать.

– Может, все же посмотрим, что у них там приключилось? – робко предлагаю я.- Раз уж порыв случился, что ему даром пропадать.

И.М. недовольно ворчит:

– Мало тебе пьяного мата Кондрата, еще не все твои ушки слышали. Ну да ладно, проще заглянуть и спать идти, чем тебе полночи объяснять, почему делать это не обязательно. Стучи! – указывает на соседскую дверь И.М.

– Кажется, здесь открыто…

Толкаю неплотно прикрытую дверь и замираю. В вечно неприбранной комнате теперь и вовсе все вверх дном. Все выпотрошено, все перерыто. Несколько дней назад захваченный здешними жильцами ломберный столик Елены Францевны разворочен так, что в прежнее состояние его уже никогда не вернуть. Благо, несчастная старушка не дожила. Подобного символа собственного унижения она бы не перенесла.

Во всем этом невероятном разорении я не сразу замечаю главный ужас. А когда замечаю – долго еще стою, застывши, не в силах ни пошевелиться, ни слово сказать. На голой сетке кровати, перина с которой сброшена на пол и распорота так, что перья летают теперь по комнате, лежит Клавка. Ниже, на пропитывающейся кровью перине, валяется Кондрат. Оба с торчащими из их тел кухонными ножами…

Через сорок минут приезжают вызванные Ильзой Михайловной милиционеры. Еще добрых – вернее, недобрых – два часа составляют протокол. Кто? Когда? Где? Кто посторонний появлялся в квартире? Даже не переглянувшись, мы с И.М. в один голос заявляем:

– Сегодня никто!

Не втягивать же нашего милого профессора в эту пьяную поножовщину.

– Бытовое пьянство. Прирезали друг друга, – зевает важного вида седоватый начальник, которого младшие чины меж собой зовут Потаповым.

Для Потапова это, похоже, и не преступление, а так, учебное пособие для новеньких милиционеров. Он почти на пальцах объясняет им, как собирать доказательства, как составлять протокол, как, применяя принесенный им «немецкий чемоданчик», снимать отпечатки пальцев.

Наши с И.М. пальцы обмакивают во что-то похожее на чернила и перекатывают из стороны в сторону на бумажке с нашими фамилиями. Теперь на этих бумажках следы, как на запотевшем стакане чая.

Милиционеры возятся едва ли не полночи, а, уходя, позевывая, выносят приговор:

– Нехорошая квартира. Слишком много «бывших».

10. Бабушкины сказки

(Анна Константиновна. 1974 год. Ленинград)

– …Да, Вера Алексеевна, внук это мой. Отопление в школе прорвало, всех и отправили по домам. У Андрейки ключа от квартиры нет, вот и прибежал ко мне. До Эрмитажа от его школы ближе, чем до дома. Конечно, конечно! Он никому мешать не будет. Он у меня с детства приученный, как в музее себя вести. Он тихонечко по залам походит. Нет-нет, не заблудится. Андрюшка любой зал с закрытыми глазами найдет и посетителям еще подскажет. Что значит детская память! А я уже и путаться стала. Вчера представительные такие иностранцы спросили, как в ложу Рафаэля пройти, а я долго рассказывала, в каком зале налево, в каком направо поворачивать, и лишь когда они ушли, сообразила – я ж их к Микеланджело отправила. Вот позор-то! А Андрюшка сейчас со мной здесь, в Золотой гостиной, посидит, пока народу мало. А потом вниз в античный отдел побежит. Он камею Гонзага разглядывать любит. Другие мальчишки все этих «Неуловимых мстителей», да «Шайбу-шайбу» смотрят, а мой камеи разглядывает. Может, и неплохо это, а, Вера Алексеевна, чего ж запрещать?.. Нет-нет, он никогда ничего руками не трогает. Его ж все смотрительницы знают, ни одна еще не жаловалась… Так на чем мы с тобой, Андрейка, остановились? Ах да, что после у Анны Австрийской родилось двое сыновей…