Боярщина - Алексей Писемский

- Как в Москву? - проговорил Мановский, приподымаясь с дивана.

- Да, батюшка, в Москву, а барыня наша уж другой день переехала в Каменки.

Мановский, как бы не могший еще прийти в себя, посмотрел на ключницу каким-то странным взглядом.

- Как в Москву? Как в Каменки? - повторял он, более и более краснея.

- Да, в Москву, - отвечала Матрена, побледнев в свою очередь.

- Так что ж ты мне, бестия, прежде этого не сказала? - заревел вдруг Мановский, вскочивши с дивана и опрокинувши при этом круглый стол.

- Батюшка, Михайло Егорыч, лопни мои глаза, сегодня только узнала.

- Заговор! Мошенничество! - кричал Мановский. - По праздникам только ездить пьянствовать!..

- Отец мой, Михайло Егорыч, успокойтесь, может, и неправда.

- Пошла вон!.. Уехал! Переехала!.. Старая-то крыса эта! А!.. Это его штуки... его проделки. Уехал!.. Врешь, нагоню, уморю в тюрьме! - говорил Мановский, ходя взад и вперед по комнате, потом вдруг вошел в спальню, там попались ему на глаза приданые ширмы Анны Павловны; одним пинком повалил он их на пол, в несколько минут исщипал на куски, а вслед за этим начал бить окна, не колотя по стеклам, а ударяя по переплету, так что от одного удара разлеталась вся рама. После трех - четырех приемов в спальне не осталось ни одного стекла, и Мановский, видно уже обессилевший, упал на постель. Холодный ветер, пахнувший в разбитые стекла, а может быть, и физическое утомление затушили его горячку. Почти целый час пролежал он, не изменив положения, и, казалось, что-то обдумывал, потом крикнул:

- Эй, кто там!

Вошла опять та же Матрена.

- Вели сейчас лошадей готовить, - проговорил он. Матрена ушла.

Часу в двенадцатом ночи Михайло Егорыч был уже в уездном городе, взял там почтовых лошадей и поскакал в губернский город.

В этот же самый день граф Сапега сидел в своей гостиной и был в очень дурном расположении духа. У него не выходила из головы сцена, происходившая между Савельем и Анной Павловной и пересказанная ему Иваном Александрычем. "Как она любит его!", - думал он и невольно оглянулся на свое прошедшее; ему сделалось горько и как-то совестно за самого себя. Любила ли его хоть раз женщина таким образом! Все было наемное, купленное. Вот теперь он старый холостяк, ему около шестидесяти лет; он, может быть, скоро умрет... Умрет!.. Как это страшно! Да, он чувствует, что силы его час от часу слабеют, и что же он делает? Интригует с одной женщиной и хочет соблазнить другую. На этих печальных мыслях доложили ему о приезде Клеопатры Николаевны.

Граф сделал гримасу, и, когда вдова вошла и подала ему по обыкновению руку, он едва привстал с места.

Клеопатра Николаевна села.

- Извините меня, граф, - начала она, - что я не могла себе отказать в желании видеть вас, хоть вам это и неприятно.

- Напротив, я всегда радуюсь вашему посещению, - возразил Сапега.

- Вы не хотели, однако, исполнить моей просьбы я приехать ко мне, вы даже не хотели отвечать мне, бог с вами! - проговорила вдова.

- Я не имел времени, - ответил граф, и оба они замолчали на некоторое время.

- Опасения мои, кажется, сбываются, - начала Клеопатра Николаевна.

- Какие опасения? - спросил Сапега.

- В вашем доме, - продолжала Клеопатра Николаевна, как бы отвечая на вопрос, - живет женщина, которую вы любите и для которой забудете многое.

- Не обижайте этой женщины, - перебил ее строго граф, - она дочь моего старого друга и полумертвая живет в моем доме. В любовницы выбирают здоровых.

Клеопатра Николаевна вспыхнула, она поняла намек графа.

- Простите мою ревность, - начала она, скрывая досаду, - но что же делать, вы мне дороги.

- И вы мне дороги, - сказал двусмысленно граф.

Клеопатра Николаевна поняла тоже и этот каламбур. Она ясно видела, что граф хочет от нее отделаться, и решилась на последнее средство притвориться страстно влюбленною и поразить старика драматическими эффектами.

- Теперь я понимаю, граф, - сказала она, - я забыта... презрена... вы смеетесь надо мной!.. За что же вы погубили меня, за что же вы отняли у меня спокойную совесть? Зачем же вы старались внушить к себе доверие, любовь, которая довела меня до забвения самой себя, своего долга, заставила забыть меня, что я мать.

- Отчего вы не адресовались с подобными вопросами к Мановскому? спросил насмешливо граф. Это превышало всякое терпение. Клеопатра Николаевна сначала думала упасть в обморок, но ей хотелось еще поговорить, оправдаться и снова возбудить любовь в старике.

- Это клевета, граф, обидная, безбожная клевета, - отвечала она, - я Мановского всегда ненавидела, вы сами это знаете.

- Тем хуже для вас, - возразил Сапега.

- Граф! Я вижу, вы хотите обижать меня, но это ужасно! Если вы разлюбили меня, то скажите лучше прямо.

- А вы меня любили? - спросил немилосердно Сапега.

- И вы, граф, имеете духу меня об этом спрашивать, когда я принесла вам в жертву свою совесть, утратила свое имя. Со временем меня будет проклинать за вас дочь моя.

- Что ж вам, собственно, от меня угодно? - спросил Сапега.

- Я хочу вашей любви, граф, - продолжала Клеопатра Николаевна, - хочу, чтоб вы позволили любить вас, видеть вас иногда, слышать ваш голос. О, не покидайте меня! - воскликнула она и упала перед графом на колени.

Презрение и досада выразились на лице Сапеги.

- Встаньте, сударыня, - начал он строго, - не заставляйте меня думать, что вы к вашим качествам прибавляете еще и притворство! К чему эти сцены?

- Ах! - вскрикнула вдова и упала в обморок, чтобы доказать графу непритворность своей горести.

Сапега только посмотрел на нее и вышел в кабинет, решившись не посылать никого на помощь, а сам между тем сел против зеркала, в котором видна была та часть гостиной, где лежала Клеопатра Николаевна, и стал наблюдать, что предпримет она, ожидая тщетно пособия.

Прошло несколько минут. Клеопатра Николаевна лежала с закрытыми глазами. Граф начинал уже думать, не в самом ли деле она в обмороке, как вдруг глаза ее открылись. Осмотревши всю комнату и видя, что никого нет, она поправила немного левую руку, на которую, видно, неловко легла, и расстегнула верхнюю пуговицу капота, открыв таким образом верхнюю часть своей роскошной груди, и снова, закрывши глаза, притворилась бесчувственною. Все эти проделки начинали тешить графа, и он решился еще ожидать, что будет дальше. Прошло около четверти часа, терпения не стало более у Клеопатры Николаевны.

- Где я? - произнесла она, приподымаясь с полу, как приподымаются после обморока в театрах актрисы, но, увидя, что по-прежнему никого не было, она проворно встала и начала подходить к зеркалу.

Граф, не ожидавший этого движения, не успел отвернуться, и глаза их встретились в зеркале. Сапега, не могший удержаться, покатился со смеху. Клеопатра Николаевна вышла из себя и с раздраженным видом почти вбежала в кабинет.

- Что это вы со мной делаете! Подлый человек! Развратный старичишка! Мало того, что обесчестил, еще насмехается! - кричала она, забывши всякое приличие и задыхаясь от слез.

- Тише! Тише, сумасшедшая женщина! - говорил граф.

- Нет, я не сумасшедшая, ты сумасшедший, низкий человек!

- Тише, говорят, не кричите.

- Нет, я буду кричать на весь дом, чтобы слышала твоя новая любовница. - Последние слова она произнесла еще громче.

- Поди же вон! - сказал, в свою очередь, взбесившийся Сапега и, взявши вдову за плечи, повернул к дверям в гостиную и вытолкнул из кабинета, замкнувши тотчас дверь.

X

На тех же самых днях, поутру, начальник губернии сидел, по обыкновению, таинственно в своем кабинете. Это уже был старик и, как по большей части водится, плешивый. Смолоду, говорят, он известен был как масон, а теперь сильно страдал ипохондрией. Слывя за человека неглупого и дальновидного, особенно в сношениях с сильными лицами, он вообще был из хитрецов меланхолических, самых, как известно, непроходимых.

Часов около двенадцати дежурный чиновник доложил:

- Полковник Мановский.

- Просите, - сказал губернатор с некоторою даже строгостью.

Задор вошел.

- Здравствуйте, полковник, - произнес губернатор, ласково указывая ему на стул. Тот сел и, видимо, был чем-то встревожен. Губернатор между тем устремил грустный взор на видневшуюся перед ним реку, тоже как-то мрачно взъерошенную осенним ветром.

- Какая погода скверная, - произнес он.

- Нехороша, - отвечал Мановский. - И меня вот третий день так ломает, черт знает что такое и отчего.

- Погода, поверьте, - решил губернатор.

Мановский на это вздохнул и, помолчавши, начал официальным тоном:

- Я к вам с просьбой, ваше превосходительство.

- Что такое? - спросил губернатор, несмотря на свою меланхолию, не совсем равнодушным тоном. Он давно уже слышал об ужасных неприятностях Мановского в семейной жизни.

- У меня жена убежала, - отвечал Михайло Егорыч с свойственной ему твердостью и резкостью, хотя в то же время все лицо его покрылось красными пятнами. - Целый год уже, - продолжал он, - она не только что не живет со мной в супружеском сожитии, но даже мы не видались с ней.