Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда разговор заходил о том, чтобы делить помещичью землю, Степан первый присоединялся к этому, говоря, что несправедливо одному владеть тысячей десятин, когда у мужика и пяти нету.
Но, когда разговор заходил о том, чтобы в это воскресенье начать делить, Степану становилось жаль помещика, — тоже человек, и он говорил, что лучше подождать.
— Как там решат всем народом, так тому и быть. Немножко и подождать-то. Скоро соберутся.
— Да до каких пор ждать-то! Жрать нечего, — говорил кто-нибудь.
— Ну, я тебе записочку к арендатору напишу, он тебе муки даст.
— Что ж ты одному только напишешь, а остальные облизываться будут?
— Зачем одному, можно и не одному.
И все, окружив Степана, получали записки и бежали к арендатору за мукой.
— Вот человек, вот это душа. Чтобы он когда-нибудь тебе в чем-нибудь отказал, — примеру еще такого не было, — говорили мужики. — Не ошиблись, выбрали.
— На душу гляди, никогда не ошибешься. А минут через десять прибегал арендатор и торопливо говорил:
— Голубчик, дай скорей записочку, а то всего оберут, сукины дети.
И чем Степан был добрее ко всем, тем больше его начинали ненавидеть. И дошло наконец до того, что не могли слышать одного его имени, чтобы при том не помянуть своих и чужих родителей.
Лавочник, сообразно своему призванию, занялся хозяйственной частью, главным образом, кооперативом, куда посадил своего племянника, у которого нос посгоянно был в саже, а правая рука почему-то поднималась вместе с левой.
Но лавочник свое призвание, имевшее определение номерного, направлял односторонне: только для себя, забывая при этом об обществе. Поехал к Пасхе за товаром и привез почему-то одного мыла. Дешево очень было. Все подходили к прилавку, на котором лежали бруски серого мыла, и, потрогав руками, отходили.
— Хочешь умывайся, хочешь разговляйся, — сказал Сенька.
— Бани не построили, зато мыла сколько хочешь.
И так как мыла за глаза было много, то лавочник от себя стал сбывать его. Деньги за проданный крестьянам помещичий скот тоже поступили к нему.
— Квиток-то дашь? — спрашивал иногда какой-нибудь мужичок, только что внесший за корову деньги.
— Какой же тебе квиток, — говорил лавочник, — я вот тут тебя запишу.
Он ставил на клочке бумажки какой-то крючок и совал бумажку себе в карман, где у него были еще такие же бумажки.
— Не спутались бы, — говорил мужичок, — по разным карманам бы разложил.
— На каждого черта особый карман, что ли, буду готовить? — отвечал лавочник, — жирно будет, облопаетесь.
А потом и, правда, оказалось, что бумажки спутались: неизвестно, кто платил, кто не платил, и выходило так, что будто вовсе никто не платил, потому что, когда понадобились деньги на покупку товара, денег никаких не оказалось.
— Да ведь бумажки-то ты с нас брал? — закричали все в один голос.
— Брал, — ответил лавочник.
— Крючки-то свои ставил?
— Ставил.
— Ага, ставил? Так где ж они?
— Кто?
— Да бумажки-то эти с крючками?
— Он, должно, не в тот карман их клал…
— Чего галдите, вот ваши бумажки. Все тут записано. Проверяй.
И вынул из кармана пачку смятых истертых бумажек. Все посмотрели на бумажки и замолчали.
— Вывернулся, черт…
— Этот всегда вывернется. Вот отчетность бы завести, тогда бы они попрыгали. А деньги-то у тебя где?
— Деньги разошлись. Где ж им быть? Что я их съел, что ли? Очень мне нужны ваши деньги! — кричал уже лавочник. — Ежели бы я квитанций вам не показал, могли бы орать, а раз все тут, значит, и не галдите.
— Товар надо осмотреть, — сказал кто-то.
— Правильно. Веди в лавку. Зови дьячка для контролю.
Пришли в лавку, стали проверять. Оказалось, что в кассовой книге, в графе, где стоят рубли и копейки, записано «поступило три свиньи».
— Что-то они не в ту закуту попали, — сказал дьячок, держа желтый табачный палец на графе и повернув к мужикам голову с подпрятанной под воротник полукафтанья косичкой.
Ближние к дьячку нагнули головы к книге.
— Ты бы поаккуратней писал-то, — сказал кузнец малому, — тебе тут рубли нужно писать, а ты свиней сюда нагнал!
— Это я спутался, их вон куда надо… — сказал черноносый малый, полез правой рукой почесать затылок, и левая стала подниматься.
— Ты, должно быть, не той рукой писал… — сказал Сенька.
— Поаккуратней надо, — сказал член комиссии, — а то, за тобой не догляди, ты к весне тут целое стадо разведешь.
— Правильно, что ли? — спрашивали задние.
— Черт ее знает! Уж очень намазано чтой-то… Про свиней прочли, а про деньги чтой-то ничего не разберешь.
— Это я тут ошибся да пальцем растер, — сказал малый недовольно.
— Зачеркивал бы. А то скоро кулаком по всей книге начнешь мазать.
Когда же с лавочником заговорили о земле, то он, сам имевший 20 десятин купленной, говорил:
— С этим надо подождать, как там решат. Сейчас пока только налаживаем. Без закону нельзя. Вот соберутся, тогда… Зато мы с вас никаких налогов не берем.
Если кто-нибудь приходил к нему с запиской от Степана, который просил выдать просителю кирпича на хату, лавочник говорил:
— Нету кирпича. На школу пошел.
— Да ведь школы-то нету?
— Школы нету потому, что курсы решили строить.
— Да ведь курсы-то не построили?
— А, черт, пристал… У Николая спрашивай.
Проситель шел к Николаю.
— Кирпич из разломанной кухни брал? — спрашивал Николай.
— Брал…
— Ну, так какого же черта лезешь!
И выходило так, что все терпели от троих. С одной стороны, от пустой головы Николая, с другой — доброй души Степана, с третьей — от односторонне направленного номерного дара лавочника.
— Этому черту в святые надо было идти, а не обчественными делами заниматься, — говорили про Степана.
— Вот засели, окаянные, на обчественную шею. Когда ж это с фронту придут?!
— Кто же это вам удружил таких? — спрашивал кто-нибудь из мужиков.
— Сами, конечно. Кто ж больше? Ведь это какой народ…
[1918]
Хороший комитет
Эпоха 1917 г.
Всяких мешков и сундуков было столько, что ими заставили все углы и проходы в вагоне.
Маленький веснушчатый солдатик едва втащил свой пятый мешок. От напряжения и возни у него оторвался сзади хлястик, и шинель распустилась балахоном.
— Мобилизуетесь? — спросил его солдат в стеганой ватной куртке с тесемочками.
— Да, с фронту, — отвечал солдатик, вытирая руки о штаны.
— Я уж по вещам вижу.
— Все руки, нечистый их возьми, оттянул.
— Не дай бог,
