Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи - Эдит Хейбер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тэффи, поколебавшись, приняла это приглашение, хотя, по ее словам, «чувствовала моральную тошноту от всей этой истерической атмосферы, окружавшей имя Распутина» [Тэффи 2004: 267] («Распутин»)[265]. Она позволяет составить кое-какое представление об этой истерии, описывая два званых обеда, на которых присутствовала перед встречей с ним. На первом из этих обедов фрейлина императрицы Е. рассказала, что от пристального взгляда Распутина у нее начинается «страшное сердцебиение» и что когда она не сразу согласилась посетить его, он положил ей руку на плечо и сказал: «Непременно приходи». На втором обеде присутствующие повторяли обычные сплетни, окружавшие Распутина: «о взятках…, о немецких подкупах, о шпионстве, о придворных интригах» [Тэффи 2004: 268].
Не принимая всерьез бóльшую часть этого «обывательского, глупого вранья», Тэффи подозревала, «что был все-таки какой-то живой, невыдуманный источник… который и питал все эти легенды» [Тэффи 2004: 267]. Розанов заранее попросил ее затронуть в беседе эротические темы (которыми был одержим сам), но Распутина больше интересовало обольщение, а не разговоры. Он приказал Тэффи навестить его и коснулся ее плеча, точно так же, как рассказывала Е., но на сей раз номер не прошел. Казалось, это прикосновение подействовало на самого Распутина, который «судорожно повел плечом и тихо застонал» [Тэффи 2004: 272]. Некоторое время спустя он нацарапал на листке одно из своих стихотворений и подарил его Тэффи с надписью: «Надежде. Бог есть любовь. Ты люби. Бог простит. Григорий» [Тэффи 2004: 274]. Общение было резко прервано, когда Распутина срочно вызвали в Царское Село. Уезжая, он приказал, чтобы Тэффи осталась, но она вновь не подчинилась. Тэффи легко распознавала притворство и поначалу решила, что Распутин просто рисуется: «Вот он, Распутин, в своем репертуаре. Этот искусственно-таинственный голос, напряженное лицо, властные слова. Все это, значит, изученный и проверенный прием» [Тэффи 2004: 273]. И тем не менее такое объяснение удовлетворило ее только отчасти, ибо «физическая мука», испытываемая им, когда он наталкивался на противодействие, казалась подлинной. Что касается политической власти Распутина, то тут у Тэффи были сомнения:
Для человека, ведущего какую-нибудь серьезную политическую линию, Распутин показался мне недостаточно серьезным. Слишком дергался, слишком рассеивался вниманием, был сам весь какой-то запутанный. Вероятно, поддавался уговорам и подкупам, не особенно обдумывая и взвешивая. Самого его несла куда-то та самая сила, которою он хотел управлять… и несся в вихре, в смерче, сам себя потеряв [Тэффи 2004: 276].
Через несколько дней у Филиппова произошла вторая встреча. На этот раз Распутин выглядел почерневшим, напряженным, его колючие глаза глубоко запали, и все было окутано таинственностью еще больше, чем прежде. Тэффи выяснила, что старец был осведомлен о личностях присутствовавших писателей, и спрашивала себя, не являются ли они пешками в игре кого-то из его окружения: «Кто из них из охранки? Кто кандидат на каторгу? А кто тайный немецкий агент?» [Тэффи 2004: 280]. На этот раз Розанов уговорил Тэффи вытащить из Распутина его религиозные тайны, и она расспрашивала его о еретической секте хлыстов, особенно об обряде «радения» – исступленных танцев, завершавшихся соитиями, что, предположительно, вело к сошествию Святого Духа [Radzinsky 2000: 40–41][266]. Распутин не дал прямого ответа, но пустился в дикий пляс: «Сорвался с места… и, отбежав от стола… вдруг заскакал, заплясал, согнул колено углом вперед, бороденкой трясет и всё кругом, кругом… Лицо растерянное, напряженное, торопится, не в такт скачет, будто не своей волей, исступленно, остановиться не может…» [Тэффи 2004: 280]. Зрелище было пугающее, но завораживающее, «до того жуткое, до того дикое, что, глядя на него, хотелось завизжать и кинуться в круг, вот тоже так скакать, кружить, пока сил хватит». Затем Распутин возобновил попытку соблазнить Тэффи, но его тон сделался гораздо более мрачным: «Только приходи ты, ради Бога, скорее. Помолимся вместе. <…> Вот меня всё убить хотят. <…> Не понимают, дураки, кто я таков. Колдун? <…> Колдунов жгут, так и пусть сожгут. Одного не понимают: меня убьют, и России конец» [Тэффи 2004: 281].
Когда она приготовилась уходить, он стал «страшным… и совсем безумным», умоляя ее: «А только вспомни…» По дороге домой Тэффи рассказывала Розанову, как странно Распутин прицепился к ней, и думала, что это случилось «из-за “Русского слова”» [Тэффи 2004: 282]. Однако сложно было соотнести образ такого Распутина-интригана с той «совсем безумной» личностью, которую она только что видела. Между тем последствия встреч писателей с Распутиным дали Тэффи ответ на вопрос о том, что представляет собой его окружение. Через несколько дней Измайлов сообщил ей о газетной статье, в которой говорилось, что Распутин часто встречается с писателями, которым рассказывает «забавные анекдоты» о чрезвычайно высокопоставленных особах [Тэффи 2004: 285]. В результате Филиппов подвергся полицейскому допросу, а Измайлов предупредил, что их тоже могут допросить и уж наверняка установят за ними слежку. С его точки зрения, «противнее и удивительнее всего» было то, что на доске у допрашивавшего его охранника Филиппов увидел бумагу, написанную почерком М-ча. Тэффи неуверенно предположила, что М-ч работает на охранку, и биография Распутина, написанная Радзинским, подтверждает ее подозрения [Radzinsky 2000: 309–310]. В заключение Тэффи пишет, что они больше никогда не встречалась с Распутиным, но после его убийства в конце 1916 года вспомнила его слова:
«Сожгут? Пусть сожгут. Одного не знают: Распутина убьют,
и России конец.
Вспомни!.. вспомни!..»
Вспомнила [Тэффи 2004: 286].
Пока Распутин и его окружение творили свои гнусные дела, экономика военного времени быстро катилась под откос. С одной стороны, появились бессовестные спекулянты, наживавшие огромные богатства, с другой стороны – начался повальный дефицит, из-за чего условия жизни простого народа стали невыносимыми [Florinsky 1969: 139]. В сентябре 1915 года Тэффи описала действия спекулянтов в одном из петроградских кафе.
К столику рассказчицы подходит «господин» и заводит разговор с ее спутником:
– Имеете олово?
– Нет, но я имею марлю.
– Я тоже имею марлю, но я не имею олова.
<…>
Разговор, столь похожий на упражнения по самоучителю иностранным языкам, удивил меня [Тэффи 1918: 102–106]
(«В кафе»)
